— Простите, это еще не все. Разрешите посмотреть вот эту сумочку?
И он потянулся к лежавшей перед Ольгой на круглом столике черной кожаной сумочке. Понятые, впервые за два часа услышав человеческие голоса, встрепенулись, закашляли, заерзали на своих креслах и даже привстали.
Сидевший у окна Птицын все время пристально наблюдал за Ольгой. Он подметил, как круто изогнулась ее искусно подчерненная бровь, как слегка порозовело бледное лицо и задрожали пальцы, ухватившиеся за ремешок сумочки.
— Разрешите...
Ольга разжала пальцы.
— Пожалуйста...
Капитан открыл сумочку и по-прежнему неторопливо выложил на стол пудреницу, расческу, носовой платок, тюбик губной помады, деньги, набор открыток, жевательную резинку... И когда сумочка уже опустела, он осторожно раскрыл ее пошире и ловко зацепил кончик клейкой ленты, скрепившей внутреннюю обшивку с металлическим остовом. Лента легко отделилась, и внутри сумочки обнаружилось тайное отделение. Капитан попросил понятых подойти поближе к столу и на их глазах извлек из тайника несколько листков. Это тонкое шелковое полотно весьма условно можно было назвать бумагой. В тайнике оказались три пронумерованных листка такой бумаги, исписанных убористым почерком.
Капитан взял лист № 1. Первая строка была жирно подчеркнута. Он вслух прочел ее: написанные по- немецки фамилия, имя, отчество и полное ученое звание. Это была фамилия математика, которым так интересовалась разведка.
Капитан бережно отложил в сторону найденные в тайнике листы бумаги и подчеркнуто вежливо обратился к Ольге:
— А теперь я прошу вас снять туфли... Вот здесь коврик... Чтобы вам не простудиться... Или вам угодно будет достать из чемодана другие туфли?
Молча, ни на кого не глядя, Ольга сняла туфли и подала их капитану. Он достал из кармана перочинный нож, легко вывернул четыре шурупа, крепивших каблук правой туфли, и, когда каблук отделился, офицер показал его понятым.
— Прошу вас, товарищи понятые, осмотрите. Внутри каблука тайник.
Капитан и понятые подписали протокол обыска, приложили к нему постановление на арест студентки, вышли. Птицын остался один на один с Ольгой. Медичка поднялась, не зная, что ей делать дальше, поежилась, хотя в кабинете было тепло.
— Вам холодно? Можете накинуть пальто. Нездоровится? Знобит? Да, бывает... Садитесь... У нас разговор будет недолгий, но сидя как-то удобнее вести его. Русские говорят: в ногах правды нет. У меня есть несколько вопросов к вам.
— Слушаю вас.
— Кто была ваша попутчица в купе?
Ольга ухмыльнулась.
— Жена какого-то советника.
— Какого?
— Не знаю точно... Ливанского или ливийского. Ее муж работает в посольстве в Москве.
— Куда едет?
— В Париж. Пробудет там неделю, а потом домой.
— Она знает, кто вы, куда едете?
— Нет, она ничего не знает обо мне. Я пыталась говорить с ней по-французски, но она плохо знает язык. С большим трудом объяснились с ней по-французски и по-русски. Она приняла меня за француженку!
— Ваши родные ждут вас? Вы известили их о выезде? Письмом, телеграммой?
— Я послала маме письмо, в котором сообщила, что выезжаю в Париж, пробуду там три дня, а в пятницу автобусом — домой.
— Вы, вероятно, догадываетесь, что в этом маршруте произойдут некоторые изменения... А мамы на всем белом свете остаются мамами, когда ждут домой своих дочерей. Не надо, чтобы ваша мама волновалась.
Ольга вопросительно посмотрела на Птицына, стараясь понять его.
— Думается, следовало бы отправить маме телеграмму и сообщить ей, что ваши планы изменились, что вы задержались в Москве.
— Я охотно послала бы такую телеграмму, но как это сделать? Если я вас правильно поняла, то больше не принадлежу себе... Так, кажется?..
— Да, вы правильно поняли... Впрочем, это, кажется, не очень трудно понять... Но о телеграмме мы могли бы позаботиться. Вот вам листок бумаги. Пишите.
Ольга написала телеграмму, протянула ее Птицыну.
— Ваша телеграмма будет отправлена.
— Из Бреста?
— Нет, из Москвы. А сейчас прошу вас... — И Александр Порфирьевич подал Ольге пальто.
В тот же день Медичка была отправлена в Москву. Вместе с ней летел и Птицын.
На первом же допросе Ольга собственноручно написала обстоятельные ответы на вопросы. Арестованная ничего не скрывала и даже не пыталась скрыть. Это, пожалуй, шло не от отчаяния, а от сознания: иного пути нет. Она вела себя так, словно давно ждала подходящего случая, чтобы рассказать советской контрразведке о своей шпионской работе. Ее не очень беспокоили утомительные допросы и, видимо, не очень тревожила перспектива суда. И это иногда озадачивало следователя. Однажды он спросил ее:
— У вас сегодня такой вид, будто вам нездоровится. Может, прервем?
Она вскинула на него длинные ресницы и несколько вызывающе ответила:
— Как вам будет угодно. Лично я готова продолжать.
— Вы пользуетесь прогулками?
— Да, благодарю вас...
— У вас есть сигареты?
— Да, благодарю вас...
— Вам дают книги?
— Да, благодарю вас...
— У вас есть какие-нибудь просьбы?
— Нет.
— Почему вы отказались встретиться с представителем консульства вашей страны?
Ольга посмотрела на следователя и сказала:
— Я знаю, что в этом доме вопросы задавать — ваша прерогатива. И тем не менее не могу не спросить: а что я скажу консулу, когда встречусь с ним? Что я агент разведки?
— Ну что же, как вам угодно...
И она продолжала рассказывать, как все это было. Ольга никого не щадила: ни себя, ни своих хозяев. Она никого не старалась выгородить, оставить «в тени». Она ни на чью помощь не рассчитывала.
Следователь уже знал, что эта молодая женщина в последние годы жила двойной жизнью: в институте — серьезна, вдумчива, сдержанна, достаточно прогрессивна в своих суждениях, оценках разных событий. Но это грим. Подлинное ее лицо — падкое на деньги, легкомысленное существо, для которого жизнь — это мимолетные развлечения. Но такой она представала лишь перед узким кругом особо близких ей людей, которым доверяла.
Теперь перед следователем сидела совсем другая Ольга: ни та, что носила маску, ни та, что так цинично смотрела на окружающий ее мир. Это была женщина, видимо, принявшая какое-то трудно давшееся ей решение. Следователь пытался понять: что произошло с этой женщиной? Прозрела, опомнилась? Внезапно наступило духовное обновление? Нет, конечно. Но нельзя было не заметить, как внутренне переменилась Ольга. И эта перемена в известной мере определила ее поведение. У нее не было
