А что, если комдива вообще не было среди этих пленных? Помните, я Вам говорил о мужике, которого встретил, покидая хутор? Он мне тогда рассказал о неизвестном генерале — командире партизанского отряда, действовавшего в соседнем районе. Такой отряд, как я выяснил, действительно был. И командовал им генерал. Так вот, этот погибший в конце сорок первого года генерал по некоторым данным схож с Мишутиным, хотя и носил другую фамилию. Вернее, это была не фамилия, а, скорее всего, вымышленное имя, прозвище, или, по-книжному — псевдоним: «Мститель».
Но об этом раньше времени, пожалуй, не стоит распространяться. Продолжаю наводить справки.
Письмо Лыкова с припиской Воронца Дружинин показал лейтенанту Строгову. Прочитав его, Веня по привычке запустил пятерню в свои черные кудри, сказал:
— Интересно, а кем мог быть этот пленный с орденом?
— По-моему, самое интересное не это, — заметил Дружинин. — А то, что Воронец об этом человеке с орденом вообще не упоминает в своей приписке. Хотя, если мне не изменяет память, Мишутин был награжден орденом еще в тридцать девятом году. Воронец рассказывал.
— Почему же так могло получиться?
— Такой уж человек Иван Тимофеевич, — сказал Дружинин. — Он и мысли не допускает, что его комдив мог попасть в плен, хватается за любой довод, опровергающий это предположение. Сейчас Воронец, видимо, весь в поиске следов «Мстителя», других версий для него не существует.
— Но это же явная предвзятость, товарищ подполковник, — сказал Веня, строго насупив брови.
— Я тоже так считаю, — раздумчиво проговорил Дружинин. — А впрочем, быть может, Иван Тимофеевич не так уж и неправ.
— Не понимаю вас.
— Все очень просто, мой сердитый лейтенант. Чтобы узнать человека, гласит пословица, надо с ним пуд соли съесть. Воронец два с лишним года служил вместе с Мишутиным. А что мы с тобой?
После этого разговора Дружинин решил послать письмо в наградной отдел Министерства обороны. И вскоре оттуда получил такое сообщение:
«На Ваш запрос сообщаем, что Мишутин Павел Семенович за участие в боях на р. Халхин-Гол против японских захватчиков и проявленный при этом героизм награжден в сентябре 1939 года орденом Красного Знамени...»
Перед тем как эту форменную бумажку приобщить к другим, лежавшим в его желтой папке, Дружинин снова подумал, что, быть может, тот пленный с орденом и был генерал Мишутин. А в брезентовом плаще — агроном Генералов.
Так ли это было в действительности, Дружинин не мог сказать, по крайней мере до беседы с человеком, который в ту пору был ближе всех к комдиву, — с его бывшим адъютантом Дорохиным. И Дружинин с все возрастающим нетерпением ожидал приезда Дорохина в Москву.
Но встреча так и не состоялась. Дня за три до назначенного срока почтальон принес на дом подполковнику письмо. Дружинин, придя с работы, хотел вскрыть лежавший на его письменном столе пухлый конверт, но увидел, что он порван с одного угла и весь помят. Жена объяснила, что это дело рук Саши и Витьки: подрались, не могли миром решить, кто должен вручить отцу письмо.
Письмо было от Дорохина. Андрей Михайлович писал, что, к его великому сожалению, не может в ближайшее время приехать в Союз — непредвиденные обстоятельства мешают ему провести очередной отпуск на Родине.
Далее Дорохин мелким четким почерком на восьми страницах подробно описывал поход с генералом Мишутиным в тыл немецких войск.
«Линию фронта мы переходили, как вы знаете от Воронца, по Змеиному болоту, — писал Дорохин. — Представьте себе: раннее утро, густой белый туман. И в этом мутном месиве, меж бочагов застойной, гнилой воды и зыбких островков, поросших седоватым мхом и ползучими жгутиками кукушкина льна, тянется узкая, не шире одного-двух метров, полоска относительно твердой земли — Змеиный язык, по которому мы идем почти по колено в торфяной жиже.
Болото преодолели благополучно. Но потом нам не повезло — в лесу наткнулись на немецкий патруль. В завязавшейся стычке (мы отбивались гранатами) был убит наш радист.
Вдвоем с Мишутиным мы пошли дальше. Блуждали по Заболотскому лесу около двух суток, пока не встретили первого солдата нашей дивизии. С окровавленной повязкой на голове он вышел к нам ночью, когда мы сидели у костра. Под утро к огню подошли два сержанта... А потом к нам все чаще и чаще стали примыкать отбившиеся от своих подразделений одиночки и небольшие группы солдат и офицеров. Всего в район сосредоточения своей дивизии Мишутин привел более тридцати человек.
На первом же совещании комсостава генерал отдал приказ, чтобы каждый появившийся в Заболотском лесу красноармеец направлялся на сборный пункт. На лесных дорогах, тропинках и просеках были выставлены специальные посты. В результате за короткое время нам удалось собрать значительные силы. Правда, многие из числа собранных таким образом солдат и офицеров прежде не имели никакого отношения к нашей дивизии. Собственно мишутинских в Заболотском лесу оказалось, не считая штаба, только три крупных подразделения: стрелковый полк, неполный батальон другого стрелкового полка и артдивизион. Было еще несколько небольших групп, после неудачного боя с немецкими танками отколовшихся от других частей дивизии, которые отошли через Заболотские топи куда-то южнее.
Зато к Мишутину в Заболотском лесу присоединился отряд полкового комиссара Баградзе — более двух батальонов из частей соседней армии, которые Баградзе вел через немецкие тылы почти от самой границы.
На первом же смотре своей возрожденной дивизии генерал выступил с краткой речью.
— Запомните все, — сказал он, — мы не в окружении! Мы боевая часть, на родной земле выполняющая свой воинский долг. А он у нас один: бить врага! Бить беспощадно до нашей полной победы!
Мишутин стоял рядом с Баградзе перед общим строем на лесной поляне. Полы его брезентового плаща были распахнуты — на гимнастерке тускло блестел орден Красного Знамени. И пожалуй, только в эту торжественную минуту я понял, что не напрасно генерал рисковал, пронося через фронт этот свой боевой орден.
Одновременно с комплектованием подразделений Мишутину приходилось много заниматься разработкой предстоящей операции по выводу дивизии из окружения. Дело осложнялось тем, что большинство опытных офицеров штадива, в том числе и сам начальник штаба, были выведены из строя в последних боях. Их место заняли недостаточно искушенные в штабной работе молодые офицеры во главе с майором Гущиным. Мишутину приходилось во все вникать самому — контролировать, направлять, помогать советами.
Каждый день он напоминал командирам частей и своему штабу:
— Учтите, если мы потеряем время, то потеряем все: тактическая обстановка, выгодная теперь для прорыва, может измениться в любой момент!
К сожалению, случилось именно то, чего опасался Мишутин. Из-за недостатка артиллерии наша подготовка к прорыву через фронт затянулась, а в это время немцы перешли в наступление. Фронт стал отодвигаться от нас все дальше и дальше на восток. Наша подготовительная работа прошла впустую. Все надо было начинать сначала.
Мишутин собрал командиров на совет, в заключение которого объявил свое решение:
— Будем двигаться по ночам лесными дорогами параллельно оси наступления немцев. Как только достигнем линии фронта, пойдем на прорыв...
Дивизия шла по белорусским лесам семнадцать суток. Точнее, не просто шла, а пробивалась, ведя непрерывные бои против немецких гарнизонов и карателей, пытавшихся преградить ей путь на восток, к своим. За время движения по тылам противника подразделениями дивизии было истреблено более двух тысяч гитлеровских солдат и офицеров, взорвано восемь складов с боеприпасами, уничтожено четыре вражеских штаба и много боевой техники.
На восемнадцатый день многотрудного, кровопролитного похода мишутинской дивизии разведка
