то время как на ее крышу падало что-то тяжелое.
Салли покрепче вцепилась в поручни и сидела в темноте возле Ай Линя.
Голдберг увидел их, как только дошел до угла Фэшн-стрит: небольшую кучку людей, выходящих из тупика возле церкви Святого Ботольфа. Ему уже не раз доводилось видеть эту агрессивность, эти глаза, горящие жаждой крови, он встречал эти толпы в России и Германии, но никогда в Лондоне — до сегодняшнего дня никогда. В руках они несли палки. Один размахивал тяжелым ремнем.
Люди заметили его и остановились. Даже через всю улицу и сквозь пелену дождя он чувствовал их возбуждение.
— Вон он! Вон один из этих жидов! — закричал кто-то.
Их было с полдюжины, и Голдберг подумал, что сейчас придется вступить в драку, пусть даже с острой болью в плече, но главарь прорычал что-то в ответ крикнувшему, и все сгрудились вокруг него.
Люди направлялись в ту же сторону, что и он, причем довольно быстро. Голдберг глубоко вздохнул. Рука нестерпимо болела. Делать нечего, нужно идти.
Он заставил себя двигаться быстрее. О том, чтобы побежать, пусть он и преодолел уже большую часть пути, не могло быть и речи. Голдберг пожалел, что выпил слишком мало виски.
Налево, на Коммершл-стрит, направо, на Норт-стрит, налево, на Броуф-стрит… Теперь осторожней. Скоро Холивелл-стрит. Он свернул за угол и огляделся по сторонам.
Нет, сюда они еще не дошли. Он подбежал к ближайшей двери и заколотил в нее что есть мочи. Какая разница, чья дверь, — здесь жили только евреи. Затем побежал к следующей двери, и к еще одной, и еще…
Начали открываться окна. Оттуда высовывались головы — мужские, женские, разозленные, заспанные, кудрявые, лысые, бородатые, старые, молодые…
— Просыпайтесь! — кричал Голдберг. Он стоял посреди улицы под непрекращающимся дождем, сквозь который пробивались первые солнечные лучи. Журналист посмотрел на лица в окнах и закричал снова. — Просыпайтесь! Выходите и защитите себя! Все, кто умеет драться, выходите и помогите мне! Просыпайтесь, просыпайтесь!
И люди, всматривавшиеся в его лицо сквозь хлещущий дождь, один за другим начали узнавать журналиста.
— Это Голдберг…
— Это Дэн Голдберг! Это он…
И еще раз он закричал так, чтобы слышала вся улица:
— Просыпайтесь! Идите за мной! Быстрее — к булочной Соломонса!
Он побежал мимо Уилсонс-плейс, по Лоуэр Хит-стрит, по Китс-Корт, по маленькой аллее за еврейской столовой в конце Флауэр и Дин-стрит, затем к домам возле синагоги в Нью-Корт. Очень скоро из одного дома вышел человек, потом еще двое с палками в руках, в наспех наброшенных пальто, с заспанными лицами, которые сейчас освежал дождь. Через некоторое время их было уже больше десяти, потом больше двадцати, а потом кто-то закричал:
— Смотрите! Вон они — у булочной!
По Брик-лейн, крича и улюлюкая, двигалась толпа…
И первый камень, со свистом разрезав воздух, разбил первое окно.
Лифт закачался, кабель затрещал. Лишь крыша кабины защищала их от камней, падавших сверху, и лишь кабель удерживал от падения в бурлящую пучину.
Она ничего не могла поделать. Он лежал рядом с ней, а вода уже добралась до пола кабины лифта.
Глава двадцать седьмая
Тигр в колодце
Воздух пропитался сыростью: он был серебристо-серый, туманно-желтоватый, пепельно-белый. Где-то высоко и невероятно далеко, может, над Венецией или Монбланом, светило солнце. Несколько солнечных лучей пробились сквозь толстые слои дыма, пара, пыли и тумана, окутавшие город, словно плотные покрывала, сквозь облака, задевающие своими пухлыми животами крыши домов и трубы, и осветили мокрые кирпичи, влажную черепицу, переполненные канавы и листья, с которых капала вода.
Долгая ночь закончилась, и теперь вся Холивелл-стрит была видна от начала и до конца.
За спиной Голдберга стояло восемнадцать мужчин и подростков: торговцы, рабочие, пара ученых; старшему было шестьдесят шесть, младшему — тринадцать. Многие из них и до этого сталкивались с насилием. Один хромал, потому что казачья лошадь отдавила ему ногу, у другого под кепкой имелся шрам от сабли. Ребята привыкли драться на улице или во дворе школы, но в этот раз все было по-другому, гораздо серьезней. Воздух был словно напоен ядом. Больше всех нервничал человек, который, по идее, должен был волноваться меньше остальных. Он был профессиональным силачом; одетый в леопардовую шкуру, поднимал гири в мюзик-холле, но в жизни был добрейшим человеком и никогда не участвовал в потасовках. Один ученый, мужчина среднего возраста с сутулыми плечами, почти ничего не видел, потому что вышел на улицу без очков. Трясущимися руками он сжимал свою трость и шептал соседу:
— Мистер Мандельбаум, вы мне только покажите, куда бить и когда…
Голдберг оглянулся на них. Это была слабая, боязливая, разнородная кучка людей, но он гордился ими. Затем взглянул в другую сторону, в сторону врага.
Сорок? Пятьдесят человек? Точно не скажешь. Крупные мускулистые мужчины с огромными кулаками, поджарые ребята вроде тех, из банд Ламбета, с хмурыми и решительными лицами… То здесь, то там мелькают кастеты.
Толпа остановилась. Звон разбитого камнем стекла все еще звучал в воздухе, будто фальшивая нота, будто недоразумение. Это замешательство, как понял Голдберг, было вызвано исключительно появлением его заспанной, неподготовленной армии: ее никто не ожидал, поэтому даже толпа здоровых мужиков остолбенела и на какое-то мгновение перестала быть толпой. Это были отдельные личности, Голдберг даже мог рассмотреть их лица.
У него в распоряжении имелось всего несколько секунд, пока всеобщее безумие опять не завладело ими и не превратило в сторукое бездушное чудовище.
— Стойте здесь, — сказал он своим и направился по Холивелл-стрит, по узкому каналу меж красных кирпичных домиков, навстречу толпе.
Недоуменный гул пронесся над толпой возле булочной. Несколько человек сделали шаг вперед, но они все еще были людьми — не чудовищами, а люди любопытны: они просто хотели получше все рассмотреть.
А Голдберг вдруг почувствовал, что находится в состоянии душевного подъема. Это было сродни религиозному восторгу. Он ослаб от потери крови, устал, рука ужасно болела, перед ним стояла вооруженная толпа, готовая по первому же сигналу ринуться в бой. Он подумал: «Хотел бы я сейчас оказаться где-нибудь в другом месте? Хотел бы я сейчас делать что-нибудь другое?»
«Какой я везучий, черт подери! — сказал он себе. — Давай спасай положение, Дэнни. Заговори их».
— Мне нужен стул, — громко сказал он. — Эй ты, около двери, достань стул, ладно? Попроси у хозяйки. Там, в доме. Вот так, спасибо. Ставь сюда, не стесняйся.
Люди не понимали, что все это значит, но перед такой наглой уверенностью немного спасовали. Их подозрительность, неразряженная ненависть все еще висели в воздухе электрическим зарядом. Взобравшись на стул, Голдберг увидел в толпе паренька, который нерешительно поглядывал на мужчину с похожими чертами лица, стоявшего рядом с ним: отец или брат. Журналист понял, как начать.
— Братья! — громко сказал он. — Да, я не стыжусь вас, не стыжусь называть вас братьями, хотя я еврей, а вы — нет. Братья, знаете ли вы, что привело вас сюда? Знаете, почему именно этого человека, булочника Гарри Соломонса, сегодня утром выбрал Бог? Почему именно его бизнес оказался под угрозой, а его жена и дети сидят сейчас дома и напуганы до смерти? Потому, что он делает плохой хлеб? Нет, это не так. Понюхайте, братья. Поднимите головы и вдохните этот приятный запах. Гарри Соломонс хороший булочник. Если его булочную стереть с лица земли, в мире не станет больше хорошего хлеба, его станет лишь меньше. Вот в чем загадка. Вот где парадокс. Мы все хотим есть хороший хлеб, но в то же время хотим сжечь дотла булочную Гарри Соломонса, где он делает хороший хлеб. Но я вижу вон там человека, одного
