заметим.
Только солнышко с глаз долой, сидят Иван с Данилой в избе, гоняют чаи да слушают из грамофонта последние известия. Стук в дверь. 'Так что же, заходи, коли хороший человек'.
Заходит. Пегий весь, в поддевке с ремешками да пуговицами, но лицо благообразное. Поставил саквояж у печки: 'Здравствуйте, хозяева, я турист'. - 'И ладно, турист так турист, садись с нами чаи пить'.
Сидит, пьет, зыркает глазами. 'Не боязно, говорит, в такой глухомотине одним?' - 'А чего нам, мил человек, бояться. Здесь у нас тихо, радостно. Зверь дурного не скажет, а человек не дойдет; а коли дойдет, так уж видно не просто так'.
Призадумался.
'А как тут у вас, говорит, производится гомеопатия?'
Данило - на Ивана, Иван - на Данилу: 'Что за гомеопатия?'
А тот смеется, этак диковато.
'Гомеопатия, говорит, такое устройство для сугрева и чтоб захорошело. Опять-таки уничтожает микроба'. - 'Да мы, человек хороший, и так в тепле, в хороше. А что до микроба, так он свою службу держит, мы свою, у нас мир да совет. Не за што нам его бить'.
Турист покашливать начинает.
'А что, говорит, за служба у вас такая?'
'А такая, милок, и служба, что грибы чаем, орехи сохраняем, всякие травки в чай кладем, листочкам да корешкам счет ведем. Придет лось, расскажет что вкривь, что вкось; прибежит белка, расскажет, где мелко. Прискачет мангуста, скажет - что-то в лесу пусто; выйдем на полянку, выкопаем ямку, было пусто, теперь станет густо. Подует ветер, расскажет, что есть на свете; журчит река, несет вести издалека. А мы кашу едим, друг на друга глядим, если где что не так - кидаем пятак, твой черед идти восстанавливать'.
А Данило встанет: а еще, дескать, Яблочную Машину Дарья строим.
Глядят на туриста, а турист уж кривулем пошел. Какая-такая машина Дарья?
'Как же какая? Построим, будет себе работать. А работа у ней простая - что в мире не так, поправлять себе потихонечку. Да что говорить, вон в сарае стоит, выдь поглянь'.
А из туриста уж жерди столбом полезли.
'Где, говорит, ваш сарай?' - и смотрит, как ерш на сковородке. - 'Да вон, во дворе'. Он - к двери, открыл, да и замер, как вкопанный. 'Кто это там у вас по двору кренделями ходит?' Иван в окошко смотрит. 'Глянько-то, Данилушко, никогда не видал - хозяин вприсядку пляшет'. Данило с лавки прыг - и точно. 'Ну, Ваня, дела. Никак, Яблочная Машина Дарья работать зачинает'.
Взялись за руки и - без всякого грамофонта - пошли плясать по всей избе. От радости даже про гостя забыли. А тот стоит, лбом в притолоку уперся и мычит что-то. Долго мычал. Потом к Даниле с Иваном повернулся, в ноги поклонился.
'Простите, говорит, не знал вашей силушки'.
'Да какая, турист, у нас силушка. Вот земля стоит, вот ветер дует, вот ручей журчит, вот огонь горит. А наша служба - сердце к этому приложить. Приложишь и слышишь - надо, брат Ваня, помочь. А отчего не помочь, раз руки есть. Начнешь делать, смотришь - а тебе все, что на свете есть, на свой манер подсоблять начнет. Так и живем - вместе'.
Другой раз идет Данило с добычей к дому. А только-только первые листочки желтеть начинали, солнышко к вечеру клонится, благодать. Дорога тихая; а мешок тяжеленный - как раз на зиму новые валенки с галошами.
Умаялся, сел спиной к дереву, глаза прикрыл - отдыхает. Сидел, сидел - вдруг чувствует: не один я тут сижу. Раскрыл тихонько один глаз ничего. Дорога, кустики, солнышко вечернее. Раскрыл тихонько другой ничего. А все равно - не один, хоть ты тресни.
Потом видит - сбоку в кустиках то ли тени морочат, то ли марево какое. Ждет, не шелохнется. Долго ждет. Постепенно тени складываются так, будто сидит кто. То ли зверь, а только ближе к человеку, только маленькому, с булку. Да и то сказать - вроде человек, а вроде и нет, так, не пойми что. 'Кто же такой?' - думает про себя Данило. А в голове словно шепчет кто-то, но без звука - Сван.
'Ишь ты, - думает Данило, - Сван. Что за Сван? А вот так... Сван - и все тут'.
А сидят все неподвижно. Данило сидит и человек тоже. То есть - вроде человек.
'Сван, - думает Данило. - Сван... Откуда такой Сван?' - А на это ему - никакого шепота, а представляется вдруг, как будто что-то давным-давно. И что - непонятно, но уж так давно, что душу захолаживает. И так печально становится, как будто ни головы, ни тела, ни дома, ни крова, а только - долго, долго... И словно бы что-то и было, но так давно, что уж и неважно, было или нет; и уже не одиноко, а вообще как будто и нет никого. Одна видимость, пустая игра света. Даже и слова такого нет.
Сидит Данило, и словно бы и его нет, легкий-легкий стал. Чувствует запах дыма от печки, чувствует, как солнышко на листочках играет, как Иван шти варит, как Машина Дарья в сарае стоит, яблоками из того угла пахнет. И все у него этак складно получается - и он тут, и Сван, и дым из трубы.
Потом все прошло. Сидит он опять у дерева на пустой дороге, солнце село, до дома рукой подать.
Пришел домой. Иван и вправду шти варит.
'Вот, Ваня, такое дело примнилось...'
'А и не примнилось вовсе, Данилушко. Есть такое, да только названия ему никакого нет. А что встретил его - хорошо. В природе - оно все к какой-нибудь пользе сложено'.
Был и другой случай. Вышел ночью Данило из избы, сделал свои дела и пошел поглядеть - что и где. Затаился под елкой, смотрит - как луна светит. А на другом конце поляны вдруг будто идет кто-то, беззвучно, качается. Длинный-длинный и голову на грудь свесил, как верблюд. Прошел и ничего, как и не было его. Даже Ивану забыл поутру рассказать, только через месяц вспомнил.
А еще раз сидит в доме один, вдруг слышит: 'Фея Внутреннего Гуся'. И все. Ничего не понял, решил, что примерещилось.
Если хорошо поискать, то и до сих пор можно найти в мире древнюю вещь.
Иван пошел далеко за омуты и раскопал одну - нечаянно - под холмом. Соскоблил землю как мог, ухватил за бок и домой. Поставил на лавку под дерево, ждет, чтобы Данило пришел, объяснил ему про находку.
Пришел Данило с мешком, поставил было наземь, видит - Иван сидит, как новый чайник, на лавку пальцем кажет.
'Вот, Данилушко, и я монплезир нашел'. - Поглядел Данило и тоже сел. Так и сидят молча. Потом Данило встал, походил вокруг. Послюнявил палец, потер сбоку, сковырнул грязи комочек.
'Знаешь, брат Ваня, не видал я такого никогда. Давай, что ли, в ручье помоем'. - Отмыли с нее солидно земли, опять принесли, поставили. Стоит себе. Данило с одного боку подберется, с другого - не понять. А то, как художник, к крыльцу отойдет, сощурится, голову откинет и пальцами в воздухе шевелит. А Иван присел на корточки и головой вертит: то на вещь, то на Данилу.
Уж вечер близится.
'Знаешь, Ваня, не понять никак'.
'Оставим-ка тут ее на ночь. Утро вечера мудренее'.
Оставили, пошли в избу кашу есть. Потом за чай сели - а все неспокойно. То один, то другой исподволь норовя в окошко заглянуть - как там.
А на дворе темно. Ничего не видно.
Легли спать. Не спится. Ворочаются. Данило терпел-терпел, не выдержал, говорит: 'Интересно, как там она?' А Иван - с лавки: 'Да вот и я, Данилушко, думаю...'
Запалили лампу, выходят. Из-под дерева кто-то фырк - и за угол. Хозяин, значит, тоже засурьезнился про вещь. А сама она стоит себе на лавке, никакого виду не подает. Интеллигентный предмет, хотя и непонятно что.
Так всю ночь и маялись. Утром выходят - а в природе такая благодать, как будто все часы встали и радио выключилось. Травиночка стоит к травиночке, лепесточек к лепесточку, как на подбор, каждая росинка брильянтом лежит, ветер на деревьях листочками шепчет. Солнышко сквозь зеленые веточки светит, и слова такого нет, чтобы сказать про это, да и незачем.
А среди прочего стоит на лавке древняя вещь, да и что, собственно? Хорошо стоит.
Чтобы лавку не занимать, Иван из леса пенечек сухой оттягал, отпилил ровнехонько. Стоит теперь вещь у входа в сарай, ну чисто как в музее.
Снится Ивану, что он вовсе не Иван, а капитан Семипалатинский, и держит в доме круговую оборону. Выкопал окопы, траншеи, рвы, настроил полный двор брустверов с надолбами; куда ни плюнь - то землянка, то дзот. Обложился ядерными арбалетами,
