все прошло.
А ты, Данилушко, за порог шагнешь - и идешь себе, радуешься. Подойдешь к дереву, смотришь - родное какое-то, хоть и малознакомое. Само собой, с родни паспорт не спросишь. Раз ты к нему по-семейному, то и оно тебе поперек дороги не встанет. Поэтому - где ему неделю поперек на тракторе, тебе - два шага шагнуть, да еще все веточки расправишь по дороге.
К нам природа открытой книгой стоит, манит да ласкает; а он к ней с переплету подошел, а что с лица зайти надо, так ему невдомек, он переплет зубами раздирает, на иголки да скрепки натыкается, сухой клей ест.
Так и во всем.'
Можно поглядеть на это дело с другой стороны. Рассмотрим положение Ивана с Данилой во времени.
Летом у них лето. Зимой идет снег и холодно, хотя в избе жарче, чем летом - из-за печки. На этом их положение во времени совершенно исчерпывается.
Рассмотрим их положение в пространстве. Утром Данило выходит из дома, идет по тропке и попадает в село Семихатки. В другое утро пойдет по той же тропке, но свернет, где ему понравится, и вскоре до кума Родиона дойдет, принесет ему, например, орехов. А может и по-другому дойти до кума Родиона, раз на раз не приходится. А может и еще куда-нибудь прийти, ну как Бог на душу положит. И ведь непременно не просто так, а обязательно с какой-либо пользой.
Совершенно ненаучное положение в пространстве.
При этом реальность Ивана и Данилы совершенно не подлежит сомнению. Стоит дерево, а мимо него проходит Иван с мешком золы - несет удобрять огород. Никакой мистики.
А день такой неподвижный, воздух как бы застыл, небо низкое и серое. Время от времени принимается накрапывать дождь, но скоро перестает. Данило сидит в сарае и мучается духом, глядя на частично построенную Машину Дарья. Не знает, как строить дальше. Возьмет одно, прикинет - не то; ухватит другое - не то. А внутри у него каждая ниточка ноет - строй, Данилушко, ну строй; ни о чем другом и помыслить не может, сидит - хоть плачь.
Темно в сарае. Дождик по крыше серым паучком бегает. Положил от невозможности голову на верстак, да вдруг его как манить куда начинает. Будто проседает что-то внутри, будто глиняную стену водой размыло. И сухой такой старый голос без единого словечка разъясняет, что к чему приложено, как разные колесики друг против друга поворачиваются. И прямым путем из этого выходит то, отчего Данило мучился.
Прошло все. Данило сидит как пустой внутри, а в пустоте этой как будто небо устроено, и в нем высоко-высоко птица иногда пролетит. Сидит долго, ждет, пока опять оживет. Хорошо ему, Даниле; было бы нам иногда так хорошо.
А вечером с Иваном сидит, на радостях чай на семи травах заварили, в избе как цветы цветут. Данила говорит: 'Может, то Сван этот приходил...' 'Да что, Данилушко, голову ломаешь. Если в теплом доме дверочку приоткрыть, так любая зверушка зайти погреться готова. Глядишь, не мешаешь ей, а она тебя своему разумению учит понемногу. И выходит ко всеобщему теплу и пользе.'
Данило сидит, ухом со всем согласен, а мыслью все ощупывает, как ладно новое колесико со старыми сопрягается, и радость у него внутренняя как лампочка светится, как печь согревает. А за окошком деревья под мокрым ветром клонятся, темень хоть глаз выколи. Вышел на крылечко, сладким воздухом ночным дышит.
И налицо полное согласие между ним и окружающей его действительностью.
Совершенно ненаучная ситуация, а ему и дела нет. Постоит еще немного и пойдет спать.
2
По небу с ужасной скоростью летит вертолет. В вертолете сидит наблюдатель и записывает разные частности в жизни, расположенной в лесу. Например, видит избу и пишет: 'В лесу стоит изба. Из трубы идет дым.'
Полетел дальше. Потом говорит пилоту: 'Уважаемый пилот! Остановите машину, давайте в научных целях вернемся немного назад'.
Пролетели над избой еще раз, пониже. Наблюдатель подумал и приписал еще: 'Пахнет кашей.'
И умчался.
Такова первая часть истории.
Вот и вторая.
Данило одно время увлекся созерцанием облаков, разобрав в их передвижении отражение универсального гармонического закона. Этак выйдет из избы, увидит ненароком облако - и такое с ним делаться начинает: то в обморок упадет, то подпрыгивает, руками машет. А то тихо так, блаженно ляжет и лежит дотемна, в небо глядит.
Иван ему кашки поднесет: 'Поешь, Данилушко...' А тот только головой пошевелит - дескать, никак, брат Иван, не могу от созерцания сего величия оторваться. Но Иван уж знает, кашку оставит и уйдет себе спокойно по дрова или куда еще. Вернется - кашка съедена, Данило с новыми силами лежит, в облака вперившись, постигает гармонический закон.
Вот однажды лежит он таким макаром, а Иван под деревом на лавке какую-то деревяшку рассматривает на предмет полезности да за Данилу радуется. Вдруг - стук, треск, идет кто-то, кусты раздвигает; весь зарос густой бородой и лежит на лице у него печать удивления. Данило обалдел от такой картины, даже от облаков отвлекся, Ивану головой показывает - мол, Ваня, кто бы это к нам? А Иван - палец к губам: 'Тсс, не тревожь...'
А тот идет прямо на них, но такое в нем удивление, что и не видит их, а все вокруг, раскрыв рот, озирается. Так между ними и прошел, ни дома не увидал, ни Ивана, ни Данилы. Уперся лбом в угол сарая, обошел, бормоча, и дальше пошел. Как будто стояла тут его собственная квартира, а вместо нее вдруг - лес огромный, ни конца, ни края; вроде и страшно, но уж так в этом лесу хорошо, что не знаешь, что и сказать.
А Иван говорит: 'Это человек просыпается'. И долго ему вслед смотрели; Данило совсем про облака забыл, встал, пошел картошку чистить.
Такова вторая часть истории.
А третью кум Родион рассказал.
'Приходит, говорит, ко мне на днях старец. То есть поначалу - старец, потом-то я присмотрелся. Бородища по пояс, глаза веселые.
'Здравствуй, говорит, уважаемый, не знаю имени-отчества, помоги мне советом'.
'Выкладывай, говорю'.
'Ты, говорит, на полдороге живешь, раз уж я мимо тебя шел, но тогда увидеть не мог, теперь вот иду обратно'.
'Ну раз так, говорю, погоди с советами, садись вот, пей чай, а я тебе поесть соберу'.
И оставил его у себя на недельку - чтобы отошел человек.
А он рассказывает: 'Я раньше был ученый, летал над разной жизнью в скрипучей машине, все записывал. Хотелось мне все вписать в таблицу и такую вывести формулу, чтобы у всех всего хватало. Всю жизнь над этим бился. Ничего не выходит. Открыл попутно, как топоры лунным светом затачивать, дали мне медаль и весь лес бесплатно порубили, который вокруг был. Открыл, как из рыбы делать колбасу, всю рыбу на колбасу извели, не стало ни рыбы, ни колбасы. Хожу с двумя медалями, людям в глаза не смотрю. Открыл, как людей на расстояние передавать, чтобы ты здесь сидишь, а там ходишь, смотришь. Пожали руку, дали орден, а потом людей всех куда-то попрятали, оставили одну видимость; все ходят, присматривают себе чего-то, а словом ни с кем не перемолвишься. Совсем тошно стало. Через то и сделался академиком.
И вот лечу однажды над лесом, где по схеме моей ничего нет, а там изба и кашей пахнет. Я все записал, натурально приезжаю в свою академию и делаю доклад. А мне и говорят - что ж ты, академик, седая твоя голова, по этим координатам не то что избы, а и леса никакого давно нет, весь твоими же топорами срублен. Остался примерный лесной уголок из пластмассы, на память грядущим поколениям. Хотели на пенсию списать. Тогда я говорю: я вам опытом докажу. И пошел туда один, чтобы честь науки своим телом спасти. До леса дошел, вошел и вижу - ошибка у них вышла. Не лес пластмассовый, а я был пластмассовый. И пошел внутрь. А он огромный, как будто нет в нем никакой географии. Так с тех пор и хожу.
Поначалу страшно было, думал - умру тут один - и не жалел, радовался, что хоть воздуха свежего напоследок глотнул. Потом начал в себя приходить, поздоровел, волосы вот расти начали, руки-ноги на
