борьбу крокодилов, а также попробовали лягушачьи лапки и употребили немного хэша.
В четверг они снова были в отделении “D”, где прошла ещё одна волна свидетелей обвинения: трое полицейских и одна “гражданская”, которая работала в полиции на коммутаторе и которую на концерт пропустил знакомый полицейский. Все они говорили чтото обвинительное, а в ответ на вопрос Макса: “Если Джим вёл себя столь непристойно, то почему его никто не арестовал после выступления за кулисами?” один из свидетелей заявил, что они боялись недовольства толпы.
Какая толпа? – спросил Макс. – В раздевалке не было никого, кроме “Doors”, их друзей и полиции.
Вопрос остался без ответа и был вскоре забыт, как только обвинение представило в качестве улики запись, сделанную на кассету кем-то из зрителей. Магнитофон поставили на перила скамьи присяжных и включили воспроизведение. В следующие 65 минут зал был заполнен дымчатыми звуками музыки “Doors” и раскатами голоса Джима Моррисона.
Никто не хочет полюбить мою задницу?.. Вы все – скопище трахнутых идиотов! Вы все скопище рабов!… Я не говорю о революции, я говорю о том, что стоит немного повеселиться… Я говорю о любви… Я хочу изменить мир… О, я хочу видеть здесь какоенибудь действие, я хочу видетьздесь какое-нибудь действие, я хочу увидеть хоть несколько человек, которые пришли сюда и веселятся. Нет пределов, нет законов, ну!
Видите, – говорит Харвей Перр, – Джим и Макс согласились на прослушивание записи потому, что они хотели показать, что всё это было в контексте, в ритме. Это было что-то вроде стихов, чувства, и, они говорили, непристойность была их неотъемлемой частью. Когда он сказал “fuck”, он имел в виду “любовь”. “Fuck” означает “любовь”. Я имею в виду, что он действительно говорил публике непристойности – о восстании, восстании против сверхдорогих билетов, восстании против системы, и призывал любить друг друга. Он сказал: “Любите своего соседа”. И всё это было ритмично, почти совпадая с ритмом одного из его стихотворений. Это было похожена большую, скандальную, пьяную поэму, рассказывающую о восстании. Это было похоже на Дилана Томаса.
Вечером в пятницу Джим улетел в Лондон, а оттуда на местном самолёте – на Остров Человека, чтобы присоединиться к остальным “Doors” на единственном концерте, оставшемся от их сорвавшегося европейского турне. Этот концерт был вечером в субботу, и Джим не спал 36 часов. “Doors” вышли на сцену в 2 часа ночи, а после них выступали “Who” – группа, весьма популярная у публики. “Doors” выступали в непривычном месте – на открытой площадке – и в ужасных условиях, с холодным ветром, недостаточным светом и на плохом аппарате. Это было, по описанию одной из британских поп-газет, “всё равно что слушать альбом “Doors” на плохом магнитофоне, который тянет плёнку”. Джиму это совсем не подходило, и весь концерт он слабо “висел” на микрофоне. После этого он несколько часов бродил по территории фестиваля, давая короткие несерьёзные интервью журналистам британских изданий, а в основном – разглядывая публику. Ко времени возвращения в Лондон он принял решение: фестиваль на Острове Человека был его последним выступлением на публике.
Представив ещё двух шокированных богохульством Джима свидетелей, обвинение отложило слушание дела до среды, и затем настала очередь выступать Джиму.
Боб Джозефсберг просил оправдать обвиняемого на том основании, что в самом обвинении возникли противоречия. Судья Гудман небрежно отклонил прошение, а затем установил для защиты ограничения. Он сказал, что будет допущено только 17 свидетелей – столько же было со стороны обвинения – и среди них не должно быть “так называемых экспертов”.
Чтобы восстановить события того дня и всех последующих, Макс и его партнёр по залу суда опросили первых пятерых свидетелей защиты. Все они показали, что были в непосредственной близости от места событий и не видели, чтобы Джим раздевался. Свидетели были убедительны, но столь же убедительны были и свидетели обвинения, которые утверждали, что что-то видели. В зале поселилась скука, столь же ощутимая, но невидимая глазу, как кондиционированный воздух. Когда в конце дня был объявлен 11дневный перерыв, это было воспринято почти с облегчением. Джим и Бэйб улетели в Нассау, где встретились с Фрэнком и Кэти Лишьяндро, чтобы провести неделю в пьянстве, на солнце.
На очередном заседании суда 14 сентября защита вызвала не менее 10 свидетелей за 2,5 часа, а на следующий день опросили ещё пятерых. (Защита уже исчерпала установленный судьёй лимит в 17 человек, но никто не считал, так как Макс торопился). Это были домохозяйки и студенты, врачи иполицейские, и все они как один повторяли предшествующие показания защиты: они не видели, чтобы Джим раздевался. Это выглядело так, будто большая спорящая часть Майами слушала одну и ту же роль в пьесе, заявления свидетелей звучали очень похоже. Каждый раз судья спрашивал Терренса МакВильямса, желает ли он провести перекрёстный допрос, и каждый раз тот отказывался.
Прохромав больше месяца, теперь процесс стремительно близился к концу. Даже показания Джима и других “Doors” 16-го и 17-го числа не были особо запоминающимися. “Я не должен был давать показаний, – говорил Джим позже, – но мы решили, что это могло бы стать плюсом, потому что присяжные могли бы увидеть, на что я похож, ибо всё, что они могли делать, это смотреть на меня. Я не думаю, что это что-то значило, так или иначе”.
Показания Джима были спокойны и рациональны. Он отвечал на вопросы Макса и Терренса МакВильямса с равной учтивостью и любезностью, медленно и бережно выбирая слова, делая задумчивые паузы, дотрагиваясь кончиками пальцев до своих усов, и говорил спокойно, убедительно, чётко выражая свои мысли.
Наконец, Макс сказал: “Защита удовлетворена”.
Судья Гудман согласился, чтобы суд заседал в субботу – чтобы выслушать заключительные заявления и передать дело присяжным. Перед судом в то утро в майамской газете Джим прочитал, что в Лондоне умер Джими Хендрикс. Он снова громко поинтересовался: “Ктонибудь верит в приметы?”
В своём заключительном слове Макс и Боб Джозефсберг должны были, атакуя обвинение, нападать на “современные стандарты”, которыми была отвергнута защита. Больше трёх часов Макс анализировал материал и рассматривал противоречивые и спорные показания. Затем ещё более часа Боб Джозефсберг читал текст “Новых одежд Императора” и создал из них современную притчу, а в конце повернулся к обвинителю и, изысканно поклонившись, сказал: “Дальше поезд поведёт мистер МакВильямс”.
МакВильямс произнёс получасовую речь, которая казалась почти апологетической, и сел, не глядя на Джима.
В девять вечера в субботу присяжные начали обсуждение и к 11.30 приняли решение по трём из четырёх обвинений. Джим был, по их заключению, невиновен в первом и четвёртом непристойном поведении (обвинение в симулировании мастурбации / симулировании орального сношения; уголовное преступление) и публичном пьянстве (проступок), но виновен в третьем – богохульстве (тоже проступок). (Когда Джим был на трибуне, его спросили, раздевался ли он. Отвечая, он случайно сознался в одном из обвинений: “Я не помню. Я был слишком пьян”. По иронии, он был оправдан как раз по обвинению впьянстве). Присяжные сказали судье Гудману, что они “застряли” на обвинении номер два: публичное раздевание (тоже проступок), поэтому он изолировал их в гостинице Майами и объявил перерыв в заседании до 10 утра в воскресенье, когда присяжные должны были закончить своё обсуждение.
Утром в воскресенье Джим читал биографию Джека Лондона, написанную Ирвингом Стоуном, “Моряк в седле”, когда в зале суда появились присяжные, и их старшина зачитал вердикт. Он был признан виновным в раздевании.
Приговор должны были вынести в конце октября. Поскольку Джим не мог быть выдан из Калифорнии за проступки, залог был увеличен с 5.000 до 50.000 долларов, чтобы заставить его вернуться.
Фаны увидели его выходящим из зала суда в чёрных джинсах, ботинках, в спортивном свитере с вышивкой, важного, когда Джим остановился поговорить с репортёрами. “Этот процесс и его исход не изменят мой стиль, потому что я утверждаю, что не сделал ничего дурного ”.
Месяцы после суда, казалось, были хуже самого процесса. В Майами Джим ещё замечал время. Теперь он неумолимо двигался к трагедии.
Почти сразу по возвращении из Флориды он впал в отчаянный страх, узнав, что от передозировки умерла Дженис Джоплин. Сначала Джими. Потом Дженис. Как-то в загородной поездке Джим сказал друзьям: “Вы пьёте с Номером Три”. А потом он так сильно поругался с Памелой, что она ушла от него – всплеснув руками, собрала вещи и улетела в Париж к своему богатому французскому графу.
