фотолаборатории‚ включает допотопный проигрыватель‚ разглядывает сотни портретов с нерезким изображением молодого Саши Терновского. Подрос в квартире соседский парень‚ не поленился – подрисовал ко всем лицам чернильные усы. Идиотская работоспособность. День‚ не меньше‚ старался. Смотрит Саша на свои изображения: всё не в фокусе‚ одни усы в фокусе‚ – музыку слушает‚ размышляет в оцепенении. 'Что-то ты‚ парень‚ обмелел...'
Толя Кошелкин умирал в своей жизни много раз: несерьезно‚ несолидно и на время. Альпинизм‚ гонки на скутерах‚ акваланг‚ даже туризм – делали свое дело‚ и если бы он увлекся безобидными шахматами или собиранием спичечных этикеток‚ неизвестно‚ к чему бы это привело. Каждый раз после очередной катастрофы врачи удивлялись‚ почему он остался в живых‚ и каждый раз он умирал заново, чтобы снова удивить врачей. 'Чего ты добиваешься? Ну чего?' – 'Я не добиваюсь. Это я так живу'. Он был неудачник‚ хронический неудачник‚ клад для окружающих‚ находка среди однообразия жизни‚ потому что неудачи с ним случались часто и были веселого свойства. Люди хохотали‚ когда он умирал‚ – так это было весело‚ – и за это его любили и совсем не жалели. В отличие от хмурых‚ тоскливых неудачников‚ которых жалеют‚ но не любят‚ от которых отворачиваются‚ чтобы не видеть‚ от которых откупаются‚ чтобы не щемила совесть.
Толя Кошелкин ездил на полигоны‚ сам снаряжал‚ сам проверял‚ сам испытывал: редкое чутье на неполадки. По воскресеньям шел в соседний городок‚ заходил на базар‚ в универмаг‚ в магазин 'Книги': вот и все развлечения. В гастрономе мужчины безнадежно спрашивали дефицитную водку‚ и когда ее наконец привозили‚ когда везли с железнодорожной станции‚ за грузовиком бежала очередь‚ серьезно‚ сосредоточенно‚ в строгом порядке‚ вырастая на ходу‚ потому что заранее было неизвестно‚ в какой магазин ее повезут. В понедельник утром технари‚ младший обслуживающий персонал‚ собирались в курилке‚ дышали друг на друга сложным перегаром‚ угадывали по запаху сорта одеколона. 'Кармен?' – 'Не-а...' – 'Огни Москвы?' – 'Не-а...' – 'Жасмин?' – 'Точно!'
Толя Кошелкин женился неожиданно‚ почти мгновенно‚ в один из своих приездов в Москву. В городе была эпидемия гриппа‚ врачей не хватало‚ и к нему прислали студентку с последнего курса. 'Доктор‚ – сразу предложил Толя. – Пойдемте в кино'. – 'Вы больной. Вам надо лежать'. – 'Доктор‚ посидите со мной. Я опасно больной'. – 'Ничего страшного. Аспирин три раза в день'. – 'Аспирин... – передразнил Толя. – И это называется женщина'. Она фыркнула‚ засмеялась весело‚ заливисто‚ закинув голову‚ и Толина судьба была решена. Он провожал ее домой‚ за Окружную дорогу: 'Красивые девушки не должны так далеко жить'‚ – а под утро‚ чуть живой‚ постанывая от усталости‚ шлепал по пустынному шоссе‚ голосовал редким машинам‚ радостно и счастливо пел глупую песню: 'Чок-чок‚ пятачок‚ шагай Толя-дурачок. Где твоя невеста? Во что она одета? Как ее зовут? Откуда привезут? И зачем тебе всё это надо?..'
Через неделю его подкараулили местные ребята, прилично избили и били потом пару ночей подряд. Всё шло нормально‚ по неписанным законам хронического неудачника‚ – увлечение‚ как обычно‚ вело Толю к неминуемой гибели‚ – и тогда он уговорил свою красавицу‚ уговорил ее родителей‚ и ночью‚ когда его опять собрались бить‚ показал местным ребятам новенький талон в магазин для новобрачных. Многие предрекали‚ что и это его увлечение кончится плохо – просто временная задержка‚ но оно плохо не кончилось‚ а, может быть‚ не успело. Толя приезжал с полигона‚ вместе с женой ходил по гостям‚ врывался‚ тормошил‚ не стесняясь‚ обнимал жену. 'Перестань‚ – говорили ему. – Потерпи до дома'. – 'Некогда‚ ребятушки‚ некогда! Наверстываем упущенное. Жизнь свою наверстываем'. Когда они уходили домой‚ стремительно‚ без предупреждения‚ – вот они были‚ а вот их уже нет‚ – у всех появлялось ощущение‚ будто зазвенела внутри давно умолкшая струна‚ звенела тонко‚ тоскливо‚ завистливо‚ не могла успокоиться. 'Уезжайте! Плюньте на всё и уезжайте! Спасибо скажете‚ когда вернетесь'.
На полигоне Толя Кошелкин умер в последний раз. Умер глупо‚ обидно‚ по небрежности одного из равнодушных ко всему технарей. Кто-то понадеялся на авось‚ как часто надеялись до этого: авось сойдет‚ авось обойдется‚ лишь бы заработало сейчас‚ в сию минуту‚ а потом переделаем‚ сработаем на совесть‚ как надо‚ но 'потом' всегда остается на потом‚ а 'авось' срабатывает неожиданно‚ бомбой замедленного действия.
В последний раз Толя Кошелкин умер просто‚ буднично‚ невесело и насовсем. Долго никто не верил‚ даже после похорон‚ всем казалось‚ что опять он лежит в больнице‚ скоро выйдет и можно будет всласть посмеяться над его очередной смертью. После него осталась жена‚ но детей после него не осталось. Такие люди не должны умирать. Не так богато мы живем‚ чтобы разбрасываться такими людьми. А если они умирают‚ кто-то должен остаться взамен. Чтобы было над кем посмеяться‚ чтобы поблекли наши неудачи на чужом фоне‚ чтобы радоваться своей – кто бы мог подумать? – счастливой доле. Толя Кошелкин умер‚ и никого после себя не оставил.
Когда мне плохо‚ когда мне очень плохо‚ скверно на душе и ничего не получается‚ когда нет возможности сделать так‚ как хочешь‚ и доказать то‚ во что веришь‚ когда тупые‚ сальные рыла рядами заслоняют горизонт‚ а привычная тоска холодной лапой грубо сжимает сердце‚ я вспоминаю Толю Кошелкина и вслух – обязательно вслух‚ иначе не поможет – говорю сам себе: 'Всё в порядке. Всё в полном порядке! Мне хорошо. Мне очень хорошо. Просто великолепно. Мне лучше‚ чем ему'.
Где ты‚ мой милый‚ мой застенчивый друг? Куда ты уходишь‚ куда ты ушел от меня? Сгладились черты твоего лица‚ стерлись очертания фигуры‚ и только неясный силуэт проглядывает на дороге: ты ли это удаляешься от меня или приближается ко мне кто-то другой? С годами я становлюсь дальнозорким‚ но вижу тебя всё хуже и хуже: какие для этого нужны очки‚ какие увеличения? А ведь когда-то мы были с тобой одно целое‚ единый организм: твой вдох – мой вдох‚ твой выдох – мой выдох‚ но я не уловил момента‚ когда ты отделился от меня и встал рядом‚ я этого просто не заметил‚ потому что мне было некогда‚ потому что я спешил. И поначалу казалось‚ это я ухожу от тебя‚ я бегу куда-то‚ куда надо и куда стоит бежать. Не только я – все бежали‚ толкая друг друга в спины‚ толкая в спину самих себя‚ а ты стоял на месте и смотрел вслед. Ты стоял не один: вас было много‚ потому что нас было много. Вы смотрели нам вслед и молчали. Только губы беззвучно шевелились. А может‚ мы не слышали ваших слов: бежишь-шумишь‚ шум – это доказательство‚ шум – оправдание‚ шум – это цель. Не шумит тот‚ кто ничего не делает. И бежать без тебя было легче‚ спокойнее‚ иногда выгоднее. А потом вместо тебя пришли другие: мой вдох – их вдох‚ мой выдох – их выдох‚ и я опять не уловил момента‚ когда они заняли твое место. Природа не терпит пустоты‚ – так нас учили в детстве‚ – и если от тебя ушел застенчивый‚ его место займет хам‚ если ты прогнал доброго‚ ты принял злого‚ и вместо честного человека жди проходимца. Орда. Дикая орда. Топчем самих себя. Это страшно: мы под копытами. И незаметно: копыта – это мы.
Где ты‚ мой милый‚ мой застенчивый друг? Куда ты уходишь‚ куда ты ушел от меня? Было время – ты свистел у меня под окнами‚ и я знал‚ что это идешь ты. Давно уже не слышу знакомого свиста‚ давно не знаю‚ что с тобой. Бродишь ли ты‚ как раньше‚ теплыми вечерами по тихим‚ пустынным переулкам‚ когда тополиный пух легкими прядями ложится на мостовую и сдувается ветром в непрерывную полосу вдоль бортика тротуара? Ребятишки поджигают его‚ и фыркающий огонек резво бежит по переулку под детский визг и пронзительные крики. Во дворе горит костер‚ кто-то качается на качелях‚ и черные силуэты – летучие мыши – беззвучно проносятся на фоне огня, исчезая в темноте‚ чтобы снова появиться и снова исчезнуть. Из окна вылетает папироса‚ ударяется о подоконник и‚ рассыпавшись в сноп быстрых искр‚ плавно летит вниз‚ кружась пропеллером. Начинается дождь‚ неторопливо‚ крупными каплями‚ как бой гигантских часов. В трамвае открыты все окна. Ветер гуляет в трамвае‚ и вместе с ветром белыми прерывистыми струйками проносится через вагоны тополиный пух. Легкий‚ воздушный‚ захлебнувшийся ветром трамвай идет по мосту‚ и черный от дождя асфальт на середине моста неожиданно становится пятнистым‚ а потом и совсем серым. Это граница дождя‚ его предел‚ будто река делит город на две части. Ты въезжаешь в иной город‚ как в чужую страну‚ и с любопытством проходишь по улицам‚ прижимаясь к стенам домов. Ты всегда прижимаешься к стенам в отличие от тех‚ кто идет посреди тротуара‚ гордо подняв голову. Это на них обращено всеобщее внимание‚ это их замечают и отличают в первую очередь‚ а тебя будто нет на свете. Но ты есть: ты с краю‚ ты около стеночек. 'Не стыдись! Не смей стыдиться!.. Сегодня здесь стыжусь я. И вообще‚ там‚ где есть я‚ стыжусь я. Ты – мой заместитель...'
Где ты‚ мой милый‚ мой застенчивый друг? Куда ты уходишь‚ куда ты ушел от меня? Я забыл твой голос‚ лицо‚ твою походку. У меня мало твоих фотографий‚ – ты не любил сниматься‚ – да и что может сказать фотография? Я беру в руки лист глянцевой бумаги. Вглядываюсь в чужое лицо. Ищу в нем себя и не нахожу. Куда девались прежние мысли‚ чувства‚ побуждения? Вот они были‚ а вот их нет. Пропали‚
