Горьким дымком.
Картошкой из чугуна.
Березовые поленья сгорали, как напоказ, дружно и весело, постреливая и пофыркивая с торцов во славу огня и света.
Мой озабоченный друг бродил по участку, осматривая и учитывая обретенные владения, а я сидел на табуретке посреди избы и глядел в огонь.
Легко. Грустно. Одиноко.
Печь топлю. Картошку варю. Мысли коплю.
При сухом и сырое горит.
Господи! Господи мой милый! Мне так хорошо в этом месте, в этом моем возрасте, в этих ощущениях и отношениях с миром, – так зачем же отсюда уходить куда-то? Где и место будет иное, и возраст иной, и ощущения с отношениями. Не хочу лучшего, не прошу разного, не желаю меняться, Господи! Оставь меня тут, теперь, одного, в тихости и благости, а они пусть уходят, все пусть уходят, – лишь бы дрова горели, да картошка варилась, да табурет стоял посреди избы. Уходите уже, уходите! Я остаюсь один: здесь, теперь, такой.
Но дверь уже заскрипела, отворяясь.
– Идем, – сказал с порога мой озабоченный друг. – На чердак полезем.
Я дрогнул.
Дрова прогорели. Картошка уварилась. Угли пошли тускнеть и рассыпаться в золу.
– Лезь сам, – сказал я недружелюбно.
– Да я лез! – закричал. – Глаза порошит.
– Закрывай.
– Да я закрывал! Ноги заплетает.
– Расплетай.
– Да я расплетал! Лестницу отпихивает.
– Кто? – говорю.
А он – шепотом:
– Домовик...
Встал. Вытащил чугун из печи. Слил воду. Растолок картошку. Вывалил туда тушенку, обе банки. Умял старательно. Крышкой прикрыл. Преть поставил к углям. Заслонку задвинул. На друга взглянул.
– Пошли, – говорит. – Двоих не тронет.
– Пошли, – говорю.
Вышли в сени.
Примерились.
Полезли по приставной лестнице.
Головы сунули на чердак.
Свет из окна. Воздух прогретый. Сушь пороховая. Пол на уровне глаз. Пыль. Стружка. Помет мелкокрупчатый.
– Видал?
– Это, – говорю, – мышиный.
А он – шепотом и с почтением:
– Как сказать...
Вылезли на чердак – и обомлели.
Богатство! Старинушка! Диво дивное!
Бегали. Вскрикивали. Рылись. Ворошили. Отодвигали и переворачивали. Головы теряли от находок.
Прялку нашли – киноварную, в розах. Самовар конусом – без краника, но с медалями. Дугу упряжную, расписную. Сундук в обручах. Светец под лучину. Фонарь под свечу. Лампу под керосин. Улей, из колоды рубленый: лётка – ртом разинутым. Кузовок, ботало, короб из луба, ведерко берестяное. Замок амбарный, литой, размеров устрашающих, с крышечкой на ключевине. Ключ к нему, как от завоеванной крепости.
– Ах! – закричал мой друг. – Ах-ах! В город свезу. На стены повешу. По углам расставлю. Хвастаться буду!
Как ветерок шелестнул понизу.
Пылью сыпнуло в глаза.
– Не, – закричал. – Тут оставлю. С места не трону. Как есть, так и будет!
Библию нашли, мышами погрызанную. Рамочки узорные, без фотографий. Пузатое стекло ламповое – с вензелями. Иконку, к брусу прислоненную. Складни медные с ликами затертыми. Вязочку старых документов с гербовыми печатями и завитушками писарей. Фотографии: строем, навытяжку, вытаращенными глазами на нас, похитителей.
– Это моё, – сказал расслабленно мой ублаженный друг и уселся на пол посреди богатства. – Это я всё купил. Вместе с избой.
– Никто и не спорит, – говорю с обидой.
И к окну отошел. К заговоренному.
Стою, стыну, тоской наливаюсь, лбом липну к прогретому стеклу.
Как путь свой увидел: теперь и надолго.
Поле на километры – увалистой желтизной.
Дорогу от деревни – увилистой лентой.
Через лес. Через реку. Через пространства непролазные. В дальние дали, за закругления земли.
Зовите меня – Пришей-Пристебай.
Зовите меня – Ваша Невезучесть.
Человек, Перед Которым Закрываются Двери, – так теперь зовите меня.
Не мне и не мое.
– Я тут теперь спать буду, – сказал счастливо мой ублаженный друг. – Проснусь, погляжу, рукой трону, – дальше засну.
Спустился по лестнице.
Вышел со двора.
Прошел по улице пяток домов, до чьей-то калитки заколоченной.
На лавочке напротив сидел мальчонка в картузе, внимательно глядел в миску с водой.
Перешел дорогу. Сел рядом. В миску заглянул.
На дне лежала сырая картошка.
– Ты чего это? – говорю.
Не отвечает. Разглядывает терпеливо. Дышит затаенно.
Глянула из окна женщина – вида городского, поздоровалась, сказала со смешком:
– С рук не сходит. Намучалась. Сиди, говорю, жди, когда картошка всплывет. Он и сидит смирно.
– Вы, – говорю, – кто? Дачники?
– Не, – говорит. – Мы тут дом купили.
Сидим вместе: я и мальчонка. Он глядит в воду, я на дом напротив, пустой, заколоченный, под продажу готовый. Амбар при доме. Хлев. Скворечник на шесте. Яблони с грушами. Дров – поленница. Подсолнух у забора голову опустил, как задумался. Пойди да купи.
Мальчонка сидит, и я сижу.
Зачарованные.
Завороженные.
Когда же она всплывет, наша долгожданная картошка?
Встал. Перешел дорогу. Приподнял подсолнух.
Всё поклевано птицами.
5
Бежал по деревне Сергей-облапоха, волок на отлете тяжеленную канистру с промятыми боками.
– Я мигом, – кричал. – Я бегом! В Грибановке водки не было! Я – в Анашкино. И там нету! Я в Шурино, я в Сосновку, я в Глубокое – на пивзавод. Взад-назад двадцать верст. Вот он я, туточки, – залил по
