от себя расстоянии‚ чтобы не слипнуться ненароком‚ без команд-указаний.
Полз краешком газона необъятный пиджак с замызганными орденскими планками‚ тряс на ходу штанами‚ вытряхивал через прореху ненавистного Рабиновича‚ а тот уцепился – не избавишься‚ разоблачал – не отвертишься.
Начинался неприметный исход с бульваров.
Смена стариков на скамейках.
Тимирязев с высокого постамента повернул вслед голову‚ следил с нескрываемой завистью. Им было – уходить‚ ему – каменеть в одиночестве.
– В другой раз‚ – сказал Фишкин‚ – не будешь выделяться.
– В другой раз‚ – сказал Тимирязев. – Эх‚ мне бы теперь другой раз!
Но ему никто не поверил.
СТРАСТНОЙ – ПЕТРОВСКИЙ – РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
1
– ...это было самое прекрасное время‚ – вступил тихий и скорбный голос, совесть бульваров.
– Не преувеличивайте‚ – устало попросили со скамеек.
– Это было самое злосчастное время‚ – запинаясь и с малыми паузами: то ли читал в темноте‚ с трудом разбирая слова‚ то ли цитировал по оскудевшей памяти.
– Не клевещите‚ – оборвали грубо.
– Век мудрости‚ век безумия‚ дни веры‚ дни безверия‚ пора света‚ пора тьмы‚ весна надежд‚ стужа отчаяния...
– Кто это сказал?! – закричали вразнобой‚ как вороны на помойке. – Как? Где? По какому поводу?.. Почему не забрали? Почему не изъяли?!
– Это будет самое прекрасное время‚ – пообещал клоун из укрытия. – Это будет самое злосчастное время. Это я вам гарантирую. Век мудрого безумия. Дни веры в безверие. Весна отчаяния и стужа надежд.
И вдруг:
– Раздевайся. Живо!
Вчерашний старик сморгнул‚ не понимая:
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду‚ – сказал клоун‚ – что ты снимешь сейчас штаны‚ пиджак и рубашку.
Они сидели в кустах на выходе с Тверского. Укрытие было хилое‚ жидковатое‚ легко раскрываемое‚ и клоун заметно нервничал.
– Грабитель! – шепотом покричал вчерашний старик. – Мелкий воришка! Заманил‚ чтобы ограбить‚ – милиция!
А тот уже рвал оружие из-под розовой рубахи‚ скалил в гримасе крашеные губы:
– Поговори у меня! Па-га-ва-ри...
И держал на мушке‚ стрекотал яростно‚ мерцал красным пугающим наростом‚ пока не встал перед ним упитанный старичок в майке-сеточке‚ в черных трусах до колен с тугой резинкой поперек выпирающего животика‚ пухлоплечий и узкогрудый‚ в щедром пушке седоватых волос.
– Старик‚ – сказал клоун. – Ты неотразим‚ старик.
И послал ему воздушный поцелуй.
– Теперь я? – спросил сегодняшний‚ не открывая глаз.
Тот ухмыльнулся:
– Теперь ты.
Снял жесткую‚ прорезиненную куртку‚ стянул клетчатую застиранную ковбойку‚ остался в нижней бязевой рубахе под горло: тощий‚ седой‚ патлатый и костлявый‚ с выпирающими наружу ключицами‚ с непомерно широкой грудью‚ будто под рубахой что-то намотано.
– Старик‚ – сказал клоун ехидно. – Ты непропорционален‚ старик.
А сам уже срывал оранжевую кепку‚ голубой бант в горохах‚ розовую рубаху пузырями‚ панталоны в крупную шашечку. Был он теперь не клоун. Был он спортсмен-атлет‚ бегун-прыгун‚ метатель-толкатель в ладной спортивной форме. Наголо обритый‚ дочерна задубелый‚ грозный‚ рослый‚ дерзкий и беспощадный‚ с запрятанными до случая буграми мышц. Розы на щеках исчезли‚ яркая краска на губах‚ прежняя клоунская расхлябанность: глядел зорко‚ ступал четко‚ дышал мощно‚ как на долгой дистанции. Вот наступит момент‚ вычисленный заранее‚ и взлетит упруго на послушные ноги‚ перемахнет врасплох через преграду и попрет напролом‚ жестокий и разящий‚ свирепый и бесстрашный: из одной западни в другую.
– Старики! Надо прорваться через площадь. Надо прорваться‚ старики: кровь из носа.
Было тихо.
Глухо.
Зябко и неуютно без одежды.
Сипел усталыми бронхами старый астматик с ближней скамейки‚ будто пар травил потихоньку из-под негодной манжеты‚ истово мусолил жиденькую стопку рублей‚ что осталась от прожитой жизни‚ истово пересчитывал в который уж раз в невозможной надежде на прибавление: 'Фир ун цванцик‚ фир ун драйцик‚ фир ун фирцик‚ фир ун зибцик...'
Кашляла надрывно над книгой‚ будто лаяла на морозе‚ скрюченная старуха-курильщица‚ желтая‚ иссохшая‚ в вечном облаке вонючего дешевого табака: читала запойно и упрямо‚ в темноте‚ носом по строчкам‚ пеплом посыпала страницы.
Чмокала вечной карамелькой‚ пришептывала‚ присказывала невнятно свихнувшаяся от одиночества бабка с мордатым котом на коленях: платье наизнанку‚ платок набок‚ чулок спущен донизу. Сама спрашивала‚ сама отвечала‚ сама себя слушала с интересом: 'Мой помирал, наказывал: мужика ты себе еще найдешь‚ но отца Барсику – никогда'.
Притаилась тихими‚ седыми мышками дряхлая супружеская пара‚ Сеня и Соня: рука в руке‚ локоть к локтю‚ вечно‚ преданно‚ неотрывно‚ с детского общего садика‚ когда их расставили по двое и велели взяться за руки. 'Соня‚ не плачь. Это же кино‚ Соня. Он не умер. Он встал после съемок и пошел домой‚ ужинать'. – 'Ой‚ Сеня‚ так может у него некому сготовить...'
Притулился на складном стульчике на выходе с Тверского дед на параличных ногах‚ что засматривал в жидкое их укрытие да канючил жалобно: 'Не оставляйте меня... Не отдавайте меня... Лучше убейте‚ лучше добейте...'
А прыгун-бегун уже распахнул клоунские панталоны‚ метатель-толкатель упихал туда всю их одежку‚ утрамбовал плотно‚ перекрестил поверху штанинами‚ стянул в узел: вышло ладно‚ необъемно‚ прикладисто.
– Значит так. Бежим по одному. Ты. Потом ты. Потом я. Интервал три метра.
– Я вас ненавижу‚ – сказал вчерашний старик. – Я мало кого ненавидел‚ но вас особенно.
– Старик‚ – захохотал‚ – ты мне льстишь. Пошли‚ мужики! От нечего делать и таракан на полати лезет.
Три старика выбегали с бульвара.
Мимо раскидистых лип.
Мимо притихших скамеек.
Мимо затаившихся врагов.
Потом по асфальту. Через площадь. Поперек всяких правил.
Мерзко верещали тормоза. Матерно охали потрясенные шоферы. Похабно веселились шустрые недоростки. А тренер на пенсии‚ бегун в отставке‚ метатель на заслуженном отдыхе объяснял на бегу всем и каждому:
– Забег. От инфаркта. Пробег. От инсульта.
