научился‚ презирая свою плоть‚ работать с высокой температурой‚ читать Маркса‚ держась рукой за раздутую флюсом щеку‚ говорить речи‚ ощущая острую боль в кишечнике...'
У Багрицкого:
Еврейские скисающие сливки‚
Костыль отца и матери чепец‚
Все бормотало мне: Подлец! Подлец!..
У Светлова:
Под полетом поднятых знамен.
Если надобно‚ седую синагогу
Подпалю со всех сторон...
И снова вступал в спор бабелевский Гедали: 'Я хочу Интернационал добрых людей‚ я хочу‚ чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории. Вот‚ душа‚ кушай‚ пожалуйста‚ имей от жизни свое удовольствие...' Но времена тому не способствовали‚ и Лазик Ройтшванец у Эренбурга говорил с грустью: 'Вы думаете‚ если убить человека и припечатать его вопиющей печатью‚ как будто это не живой труп‚ а только дважды два замечательного будущего‚ кровь перестанет быть кровью?..' А герой Уткина возглашал с юношеским задором наперекор всему:
Но жар не тает‚
Бунтарский жар
В нас не ослаб!..
Постепенно их жизнь скукоживалась‚ скукоживалось и их творчество‚ ограниченное дозволенными коридорами‚ где не было места полету и сомнениям. На литераторов-евреев распространялись те же веления времени‚ что и на всю советскую культуру: ужесточения цензуры‚ требования официальной идеологии‚ ограниченный выбор тем‚ их разработка в духе 'классового подхода'‚ а затем и всеобщий страх‚ охвативший страну 'от Москвы до самых до окраин'. Иные приспосабливались к невозможному существованию и преуспевали под лозунгом: 'Мы не Достоевские. Нам бы деньги...'‚ но и они вздрагивали по ночам от топота сапог на лестничной площадке.
3
О. Мандельштам:
Я за жизнь боюсь – за Твою рабу –
В Петербурге жить – словно спать в гробу...
И он же:
И некуда больше бежать –
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть...
Время было беспощадно к поэту‚ к творцу‚ к любому свободному слову‚ жесту‚ поступку. Сажали за стихи и прозу‚ за критические статьи и искусствоведческие исследования‚ сажали по доносам и без них, как говорил О. Мандельштам, 'уничтожался не только человек‚ но и мысль'. Н. Мандельштам‚ вдова поэта‚ вспоминала: 'Бородатый‚ задыхающийся‚ всем напуганный и ничего не боящийся человек‚ растоптанный и обреченный‚ в последние свои дни еще раз бросил вызов диктатору‚ облеченному такой полнотой власти‚ какой не знал мир...' – 'Стихи шли сплошной массой‚ одно за другим... И весь этот год он спешил. Торопился‚ очень торопился. Одышка от этой спешки становилась все мучительнее: прерывистое дыхание‚ перебои пульса‚ посиневшие губы...' – 'В сущности, он сжигал себя и хорошо делал. Будь он физически здоровым человеком‚ сколько лишних мучений пришлось бы ему перенести. Впереди расстилался страшный путь‚ и теперь мы уже знаем‚ что единственным избавлением была смерть...'
Осип Мандельштам был 'полон доверия к людям‚ весел‚ лёгок'. Он начинал жизнь с восторженного: 'За радость тихую дышать и жить‚ Кого‚ скажите‚ мне благодарить?..'‚ продолжил ее после первых лет всеобщего убойства: 'Нельзя дышать‚ и твердь кишит червями‚ И ни одна звезда не говорит...'‚ высказал горькое (и гордое) признание: 'Поэзию уважают только у нас – за нее убивают. Больше нигде за поэзию не убивают...'‚ вскричал напоследок в отчаянии: 'Я поставлен в положение собаки‚ пса... Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть...'‚ чтобы отправиться затем по этапу и закончить жизнь на нарах. Декабрь 1938 года. Пересыльный лагерь под Владивостоком. Место захоронения неизвестно.
Н. Мандельштам: 'Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб...' – 'Я вдова‚ не похоронившая своего мужа‚ отдаю последнюю дань мертвецу с биркой на ноге‚ вспоминая и оплакивая его – без слез‚ потому что мы принадлежим к бесслезному поколению'.
Рассказы Исаака Бабеля из цикла 'Конармия' – 'летопись будничных злодеяний' – вызвали бурные отклики‚ как восторженные‚ так и враждебные. Автора обвиняли в натурализме, поэтизации 'бандитизма' и клевете на Красную армию; бывший командир Первой Конной армии С. Буденный выступил с разгромной статьей 'Бабизм Бабеля'; критики объясняли 'ошибки' автора его 'связью с мелкобуржуазной местечковой средой еврейского гетто'.
Бабель говорил о своем творчестве: 'Его будут читать‚ этот рассказ. И будут помнить. Над ним будут смеяться вовсе не потому‚ что он веселый‚ а потому‚ что всегда хочется смеяться при человеческой удаче... Я работаю из последних сил‚ делаю все‚ что могу‚ потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь‚ чтобы меня не выгнали оттуда...' Его арестовали летом 1939 года и конфисковали все рукописи‚ блокноты и письма‚ которые бесследно исчезли. (Среди следователей‚ допрашивавших писателя‚ были и два еврея; одного из них‚ с четырехклассным образованием‚ спросили впоследствии о Бабеле: 'Вы прочитали хоть одну его строчку?' – 'Зачем?' – ответил он.)
Бабеля обвинили в 'подготовке террористических актов' против руководителей партии и правительства; в приговоре суда написали: 'Вошел в состав антисоветской троцкистской группы... являлся агентом французской и австрийской разведки... Приговор окончательный... в исполнение приводится немедленно'. Его казнили 27 января 1940 года: в списке расстрелянных в тот день числились шестнадцать человек, – Бабель шёл первым. Тело кремировали‚ прах сбросили в общую яму на территории Донского монастыря в Москве.
Через несколько дней туда попал прах очередной жертвы – режиссера В. Мейерхольда‚ там же, очевидно, нашел последнее упокоение и прах палача – 'кровожадного карлика'‚ наркома НКВД Н. Ежова. Со временем яму заполнили до краев‚ сровняли с землей и поставили плиту с надписью: 'Общая могила N 1. Захоронение невостребованных прахов с 1930 г. 1942 г. включ.' (Через пятьдесят лет установили по архивным материалам‚ что в этой могиле оказалось не менее двадцати процентов евреев.)
Э. Багрицкий:
Мы твои навеки.
Да здравствует веселая орда!..
Мы дружно поворачиваем реки‚
Мы грозно подымаем города!..
О. Мандельштам:
