Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы‚
Но глаза незрячие
Открывали мы...
С временного отдаления невозможно ощутить и понять их порыв и жертвенность‚ их стремление воспевать новую жизнь 'смычками страданий на скрипках времен'‚ ту жизнь, которая пробивала себе дорогу на развалинах прошлого и завораживала многих‚ – евреи это ощущали, возможно, острее других‚ потому что вырвались из замкнутой черты оседлости в огромный и прекрасный мир. История человечества начиналась для них заново с Октября; их молодость совпала с молодостью века‚ с началом невероятных свершений и переделок общества‚ в которое они вошли равноправными участниками великих событий‚ 'чувствовали себя сильными‚ ловкими‚ красивыми'. Э. Багрицкий: 'Моя иудейская гордость пела‚ Как струна‚ натянутая до отказа...' И. Сельвинский: 'И я иду. Бесстрашный и счастливый... Мне двадцать лет – передо мною мир!..' С. Кирсанов: 'Это годы неслись двадцатые‚ это наши стихи неслись...' Потому и восхищался М. Светлов своим героем – вот он, Моисей Либерзон‚ 'гордость нации‚ застенчивый еврей‚ боевой потомок Макавеев':
Триста пушек за ним гудят‚
И четыреста жеребцов‚
И пятьсот боевых ребят...
Герой рассказа И. Бабеля поступил на работу в петроградскую ЧК: 'Не прошло и дня‚ как все у меня было‚ – одежда‚ еда‚ работа и товарищи‚ верные в дружбе и смерти‚ товарищи‚ каких нет нигде в мире‚ кроме как в нашей стране...'
М. Светлов:
Она широка и крепка‚
Я слышу‚ как в ней шевелится огонь
Бессонных ночей ЧК...
Даже писатели и поэты старшего поколения поддавались общему гипнозу‚ гипнозу времени. Казалось‚ что литератор не вправе проглядеть грандиозные преобразования‚ совершавшиеся в стране‚ не вправе шагать собственной тропой‚ когда весь народ двигается столбовой дорогой к намеченной цели‚ – следовало слиться со всеми‚ разделить их судьбы и их заблуждения‚ признать глубинный‚ ускользающий от тебя смысл происходящего‚ честно работать для будущего‚ находя оправдание настоящему. Одни боялись отстать от века и наступали 'на горло собственной песне', у других это выходило естественно им была достаточна ширина коридора‚ в котором дозволили существовать. Мало кому удавалось идти поперек движения‚ и лишь самые непримиримые продолжали работать без надежды на публикацию. 'Ну что же‚ если нам не выковать другого‚ Давайте с веком вековать...' (О. Мандельштам).
Стремительная ассимиляция привела в русскую культуру еврейских писателей и поэтов. 'Новое время – новые песни' стало их лозунгом. Одни решили забыть о среде‚ из которой вышли‚ и в своем творчестве не касались еврейских тем. У других появлялись порой еврейские мотивы и герои-евреи‚ и лишь некоторых можно назвать русско-еврейскими писателями‚ ибо писали они в основном на еврейские темы. Языком их творчества стал русский язык, их книги не требовали перевода; у них была всесоюзная‚ а то и мировая известность: список велик – всех не перечислить. О. Мандельштам и Б. Пастернак. И. Бабель‚ Э. Багрицкий‚ С. Гехт‚ В. Инбер‚ И. Ильф‚ Л. Славин и М. Светлов. В. Каверин‚ Л. Лунц‚ Е. Полонская и М. Слонимский. И. Уткин‚ И. Сельвинский‚ С. Кирсанов‚ П. Антокольский‚ С. Маршак. А. Соболь‚ И. Эренбург‚ Ю. Тынянов и В. Гроссман. Л. Кассиль‚ М. Козаков‚ В. Лидин и Р. Фраерман. Литературоведы – М. Гершензон‚ Ю. Айхенвальд‚ А. Эфрос‚ Л. Гроссман‚ А. Горенфельд‚ Г. Гуковский‚ В. Жирмунский‚ Ю. Оксман. На украинском языке писали Л. Первомайский и Н. Рыбак; одним из основоположников белорусской литературы стал З. Бядуля (С. Плавник).
М. Светлов:
По желтой стране
Китайский Котовский
Летит на коне...
Э. Багрицкий:
Где сыпняк
По щелям стережет‚
С плакатов командарм кричал:
'Вперед! Вперед! Вперед!..'
И. Уткин:
Закрытым ртом – не пообедать.
Был путь мой строг‚
Был путь мой крут‚
И тяжела была победа...
Они были жадными до жизни и беспощадными ко вчерашнему дню: 'Все прошлое богатство обнищало, Эпоха нарождается при мне...' Они верили в неминуемую мировую революцию: 'Говорят, что скоро заграница Тоже по-советски заживет...' Их цель была грандиозна, а пути к ее достижению не вызывали сомнений: 'Штыками и картечью Проложим путь себе...' Романтика их произведений – 'Романтика! Мне ли тебя не воспеть‚ Степные пожары и трубная медь...' – приукрашивала и заслоняла ужасы и зверства Гражданской войны. Борьбу с врагом‚ пафос борьбы они переносили на мирное время для достижения желанного будущего: 'В чем угодно – буду сомневаться. В революции‚ товарищ‚ никогда...'
Еврейские писатели и поэты вели перекличку в стихах и прозе‚ спорили друг с другом‚ а порой и сами с собой‚ отвергая только что провозглашенное‚ провозглашая отвергнутое. У Бабеля – старый еврей Гедали: 'Революция – скажем ей 'да'‚ но разве субботе мы скажем 'нет'?..' У Багрицкого – его герой: 'Я покидаю старую кровать: Уйти? Уйду! Тем лучше! Наплевать!..' У Уткина – в 'Повести о рыжем Мотэле': 'Это прямо наказанье! Вы слыхали? Хаим Бэз Делать сыну обрезанье Отказался наотрез...' У Эренбурга – портной Лазик Ройтшванец: 'Когда гуляет по улицам стопроцентная история‚ обыкновенному человеку не остается ничего другого‚ как только умереть с полным восторгом в глазах...'
Власти провозглашали – еврейский вопрос окончательно решен в Советском Союзе‚ и обойти эту тему было невозможно. У Сельвинского: 'Есть ли еврейский вопрос? Нет такого вопроса. Забыты погром и разбой...' У Уткина – с проклюнувшейся надеждой: 'Здравствуй‚ товарищ еврей‚ бывшая жидовская морда...' У Светлова: 'Никогда не думал я‚ братишка‚ Что могу я жида Полюбить...' У И. Ильфа и Е. Петрова – с запрятанной иронией: 'Но ведь в России есть евреи?.. – Есть. – Значит есть и вопрос? – Нет. Евреи есть‚ а вопроса нету...'
'Вопроса' не было‚ но было отторжение‚ неприметное обоюдное отторжение родителей и детей‚ неприятие самого себя прежнего, разрыв с семьей‚ с ненавистным прошлым‚ где обитали 'ржавые евреи' 'горбаты, узловаты и дики'. У Мандельштама, из воспоминаний детства: 'Весь стройный мираж Петербурга был только сон‚ блистательный покров‚ накинутый над бездной‚ а кругом простирался хаос иудейства‚ не родина‚ не дом‚ не очаг‚ а именно хаос‚ незнакомый утробный мир‚ откуда я вышел‚ которого я боялся‚ о котором смутно догадывался и бежал‚ всегда бежал...' У Гроссмана в рассказе: военком Факторович 'презирал свое немощное тело‚ покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его – не колеблясь ни секунды‚ взошел бы он на костер‚ повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам... Он
