глубинах воскового стакана‚ опускаясь на дно не по своей воле‚ метался горячечно‚ припадал‚ угасая: 'Воздуху! – молил. – Воздуху!..' Шолем подрезал верхние истончившиеся стенки‚ и огонь снова возгорался покойным недвижным лепестком – словно больной‚ у которого спадал жар‚ погружался в долгий освежающий сон. Но бабушке Зельде нечем было помочь, бабушка завершала пребывание на земле и делала это так: глаза глядели‚ губы шевелились‚ а тело по частям становилось неживым. Первыми умерли ноги и остались лежать под одеялом, как иссохшие плети на огородной гряде. Затем умерли руки‚ и лишь в слабом шевелении пальцев еще проглядывало желание двигаться. Веко опало‚ чтобы не подняться. Шея потеряла подвижность. Свет отемнел в глазу. Голова не поворачивалась на подушке‚ чувствуя на языке вкус смерти, желчи подобный. Бабушка Зельда отмирала по частям‚ и Шолем оплакал каждую из них.
Ручьями утекли снега. Пронзительно заголубело небо. Облака поплыли в торжественном шествии‚ промытые, пушистые‚ взбитые заботливой рукой. Прогретая земля исходила паром, жаждая скорого осеменения. Мыши полезли из распечатанных с зимы нор – тощие‚ оголодавшие‚ настырные и увертливые. Бабушка шепнула перед уходом:
– Шолем‚ я тебя не оставлю...
Ее укутали в саван‚ белизна которого указывала на отсутствие желаний‚ и понесли хоронить. По весне. При нарождении молодого месяца‚ манившего обещаниями. Ребе сказал так:
– Пока свеча горит...
А больше ничего не сказал.
Пришли соседи – проводить бабушку Зельду‚ исцеленную от недугов‚ набежали любопытные‚ и Шолем затосковал посреди посторонних от неравенства в страданиях. Когда бабушку укладывали на ложе и покрывали землей‚ он ощутил остро‚ болезненно‚ надрезом по плоти‚ как одним человеком на свете – из тех‚ кто любил его – стало меньше. 'Могла бы еще пожить...' – укорил без звука и поплыл по могучей‚ полноводной реке печали‚ что обтекала вокруг кладбища, оттоками петляла посреди надгробий‚ чтобы прибить к невидному камню‚ словно бабушкина любовь к нему‚ неприсыпанная землей‚ сохранялась на этом месте. 'И умерла и погребена здесь...'
Шолем часто наведывался к могиле‚ жаловался на сверстников‚ а бабушка жалела его и утешала из иного места пребывания‚ где темным-темно для тела и светлым-светло для души‚ если в это‚ конечно‚ поверить. Враждующих не хоронили рядом‚ грешника не погребали возле праведника‚ – у бабушки Зельды врагов не было‚ она не грешила чрезмерно‚ а потому пребывала среди достойных‚ неподалеку от наставника‚ который родился с кипой на голове. Теперь бабушка не говорила ни слова‚ но молчала по- прежнему замечательно. Стоило только прислушаться – она отзывалась Шолему дуновением ветра‚ стрекотом кузнечика‚ духовитостью трав‚ проросших на могиле‚ как отпаивала теплым молоком‚ подтыкала под бочок одеяло‚ вздыхала неслышно: 'Уложи горе под подушку, Шолем. Переночуй с ним, и станет привычней...'
Сказано – не доказано: раз в сотню лет является на небе мечтательная звезда‚ сошедшая с путей согласия‚ вводит в сомнение кормчих‚ путает карты с исчислениями, отчего корабли сбиваются с курса‚ бьются о рифы‚ уходят под воду на вечное погребение. Раз в десять лет проходит стороной блуждающий странник‚ путает мысли и понятия‚ надежды перемешивает с сожалениями.
Ничто не появляется из ничего. Было лето. Полуденный его припек под тугое гудение шмеля. К прогретому камню прикасалась спина. Слеза остывала‚ опадая. Суматошились муравьи‚ вспархивали стрекозы‚ прорастала на усыхание трава. Молчанием утешала бабушка Зельда в паутинной его тоске‚ и в полудреме уединения, в радужном переливе явлено было Шолему видение...
Из ниоткуда‚ из обжигающего глаз света‚ в сквозистой тени куста соткался некрупный старик – угольной‚ жаром обожженной головешкой‚ в одеждах диковинного покроя, с посохом в руке, опахнул запахами немытой кожи и застарелой дорожной пыли. Лицо забурело жженым кирпичом. Борода сплелась с усами‚ опадая до пояса. Заросли лохматых бровей перекрыли глаза. Ноги его были коротки‚ до того коротки‚ словно стоптались за долгую дорогу. Тяжеленная плита из темного гранита покрывала спину‚ нависала над головой и придавливала к земле‚ пригнув натруженную шею, будто разгребся человек из могилы, приподнял камень и отправился в путешествие по известной ему причине. Плиту прожгло солнцем‚ буквы запеклись на надписи – не углядеть‚ лишь 'пей' и 'нун' поддавались внимательному рассмотрению: 'Здесь погребен...' Старик поворачивал голову вбок, к синеве высот‚ пальцем указывал на пригорок рядом с бабушкой Зельдой‚ делал плечом движение‚ чтобы скинуть ношу‚ – голос раздался‚ как громыхнуло грозовым облаком на подходе: 'Не время... Еще не время!' Вздохнул‚ переступил с ноги на ногу и покорно побрел дальше‚ опустив голову‚ стаптывая ноги‚ растворяясь в полуденном мареве на краю кладбища. Был – не был. Пришел и прошел. След и тень...
– Кто это?
Мертвым доподлинно известно‚ что происходит на земле‚ – чтобы живые так знали! Бабушка отозвалась перешептыванием листвы над головой – улови и прими:
– Странствующий печальник...
– Пойти следом?
– Иди‚ Шолем...
Плоды отрываются от ветвей для обретения самих себя. Звезды снимаются с позиций. Человек – с обжитого пристанища. Заблуждения – единственное‚ что следует припомнить и увязать в дорогу‚ чтобы не споткнуться о прежний пенек.
– Если потеряюсь‚ разыщи меня.
– Разыщу‚ Шолем...
Шли без дорожных припасов. Кормились по случаю. Воду пили‚ хлеб ели‚ варево из капустного листа и затерялись среди беспечных пространств, беззащитные перед невзгодами. Бабушка Зельда вела внука – без пути путь; на всякой развилке Шолем вставал‚ прислушивался и непременно получал ответ.
– Направо‚ Шолем... – отзывалась бабушка каплями рассветной росы‚ и они отправлялись по правой тропке, углядывая бедствия, народами претерпеваемые. – Теперь‚ Шолем‚ налево...
Прошли край горьких дождей. Зноем опаленные посевы. Пересекли леса‚ природой насажденные‚ илистые реки и гиблые болота. Обошли стороной земли с немирными кавказцами‚ где жизнь пахла смертью, колодцы были засыпаны‚ хлеба выжжены на корню. К ночи подступал дарованный покой‚ отдых натруженным ногам‚ чистая звезда над головой‚ но с рассветом они снова шагали дальше – от мезузы к мезузе‚ от миньяна к миньяну‚ от погребения к погребению. Повсюду теснились верующие и сыны верующих‚ разрозненные меж народов‚ былинки на волне водоворотов‚ приткнутые к очередной заводи; повсюду покоились во прахе‚ присыпанные случайной землей. Выискивали место среди могил‚ чтобы скинуть ношу со спины‚ вздохнуть с облегчением‚ но голос погромыхивал поверху: 'Еще не время...'
Немногие увязывались за ними из окрестных местечек‚ немногие из немногих, и отставали у крайних домов. Чего хотели‚ того не могли‚ что могли‚ о том не помышляли.
– Откуда идут евреи?
– Оттуда‚ – отвечал Шолем.
– Куда направляются евреи?
– Туда.
Слепому от рождения что известно? Луна для него темна‚ небо черно‚ звезды – гвоздиками на неведомом куполе. Старик с плитой помнил‚ как небо лучилось синевой‚ луна серебрила озерные воды‚ звезды перемигивались в ночи, чтобы померкнуть к утру‚ но видеть не желал из-под нависших бровей – слепой глазами и зрячий душой. Жизнь установилась с разделением на звуки: тьма с пением птиц – она же день‚ тьма без пения – ночь. На привале‚ под переливы пернатых над головой‚ беседовал с сыновьями из прошлой жизни‚ наставляя на путь веры; без переливов‚ в ночи‚ выслушивал жену‚ которая нашептывала ему потайные слова.
Сбегались отовсюду падучие болваны, притворно бесноватые‚ слюнявые и гунявые, босые и с колтунами, хихикали, плевали вослед, грозили костлявым кулаком, плиту на спине принимая за вериги, старика – за юродивого, сгоняя чужаков с места своего кормления. Рассветы опадали цветными лепестками‚ стык к стыку‚ обозначая иные пространства. Дни обращались в ночи‚ а ночи в дни. Шолем сбивал ноги в кровь‚ прикладывая к ранам траву-подорожник; складка проглядывала на лбу‚ проявляя характер‚ которого недоставало. Через годы‚ в полуночном мире‚ в мандариновых его краях‚ бабушка пробилась к внуку – шуршанием полевой мыши в сникшей листве:
