Пьесу надо было чем-то заменить. Тогда они в два счета написали на сюжет Киша другую комедию — «Из Карлина в Братиславу за 365 дней». Времени было в обрез, два актера «Революционной сцены», явившиеся за пьесой из Праги, уезжали ночным скорым, ибо на следующий день была назначена премьера. Но и на сей раз представление не состоялось. Полиция наложила запрет «по соображениям противопожарной безопасности».
Слава застает Гашека неподготовленным. Он к ней не привык, не умел разобраться в хитросплетениях всевозможнейших предложений, которыми его вдруг стали осаждать различные предприимчивые личности. Слишком мягкий по натуре, он не научился противоборствовать корыстолюбцам.
Так, он разрешил драматизировать «Швейка» одновременно нескольким лицам, чем впоследствии дал повод для длительной судебной тяжбы.
Как, собственно, это могло случиться?
Первоначально право поставить «Швейка» присвоил себе Лонген, хотя, как мы только что убедились, на весьма сомнительных основаниях.
Вторым право на инсценировку приобрел актер Карел Нолль. Он обратился к Гашеку, будучи в тяжелой финансовой ситуации. После роспуска «Революционной сцены» у прежнего актерского коллектива возникли осложнения с новым директором театра Фенцлем. Неподражаемый исполнитель роли Швейка Карел Нолль решил создать из уволенных актеров собственный театральный коллектив и сыграть несколько спектаклей в чешской провинции. Без большого труда он соблазнил этой идеей мягкосердечного автора. Гашек сам посетил представление в Гавличковом Броде, где ему устроили настоящую овацию.
Этот вечер был одним из счастливейших в жизни Гашека. Ему не понравилось место на балконе, и еще в начале спектакля он пересел в первый ряд. Обрадованный успехом «Швейка», сияющий, он несколько раз выходил на сцену и вместе с актерами благодарил публику.
После представления автор устроил небольшой банкет в отеле «У черного орла». Настроение у него было приподнятое, и он заявил, что сам готов исполнять роль сапера Водички. В Гавличковом Броде Гашек истратил уйму денег на покупки и угощения. И только на четвертый день вернулся домой.
При этом он, вероятно, забыл, что еще прежде, в феврале 1922 года, передал директору Фенцлю все права на создание инсценировки по «Швейку». Узнав о нарушении условий договора, Фенцль сразу же отправился в Липницу. В результате был расширен и в окончательной редакции подписан договор, по которому за пять тысяч крон Фенцль получал право не только на постановку, но и на экранизацию «Швейка». В качестве задатка автор тут же получил 1500 крон наличными.
Итак, теперь Гашек «продал» Нолля. В дополнительном пункте договора содержится прямой запрет на любую постановку «Швейка» без разрешения директора Фенцля.
Постоянно нуждаясь, Гашек не смог устоять перед соблазнительным предложением. Наибольших выгод в переговорах обычно добивался тот, кто приходил последним.
В Липнице наконец устроился и быт Гашека. Договор с издателем Сынеком обеспечил ему постоянный доход, который он использовал для частичной уплаты долга Инвальду, а также для кое-какого улучшения гардероба. До той поры у него была лишь потрепанная одежонка, подаренная лесничим. После встречи Нового, 1922 года он вместе с Лонгеном едет в Прагу и привозит синий костюм, серую шляпу и трость с серебряным набалдашником. Из купленного в липницкой лавочке люстрина заказывает у портного два домашних костюма, один — себе, другой — своему писарю Клименту Штепанеку. На лето Гашек сшил на заказ просторную полосатую русскую рубаху и подпоясывал ее синим шнуром с кисточками.
Все это опять-таки свидетельствует о его простоте и удивительной самобытности. К вещам у него было особое, сугубо личное отношение, а на то, что скажут другие, он не обращал ни малейшего внимания. В отношении к деньгам сказывалась детскость Гашека, широта его натуры; даже живя в долг, он всегда платил за любую услугу.
Память о нем живет здесь в многочисленных легендах и анекдотах. Гашек был человек простой, но переменчивый и многоликий. Каждый мог воспринимать его по-своему. Он любил подтрунивать над другими и над собой, любил оставлять слушателей в неведении относительно того, рассказывает ли он правду или сочиняет. Ни своим поведением, ни внешностью он не походил на серьезного литератора. Порой, когда его умение владеть пером ставилось под сомнение, ему даже приходилось защищать свою писательскую честь.
Однажды Гашек дружески разговаривал с местным жителем, которого здесь прозвали Американцем. Этот человек вернулся из Соединенных Штатов и привез много денег, а также изрядную толику самоуверенности. Вспоминали войну, зашла речь о «Швейке».
И тут практичный Американец заявил, что, мол, никакое это не искусство, так мог бы написать и его покойный отец. Гашек разозлился и говорит Штепанеку: «Прошу вас, поднимитесь за бумагой и чернилами, надо показать этому умнику, на что я способен. — Потом спросил Американца: — О чем прикажешь писать?» — «О чем хочешь, — махнул тот рукой, — да вот хоть напиши про учителя, про того, что живет напротив и ловит дождь в свои пробирки». И Гашек продиктовал юмореску «Инспектор из пражского института метеорологии». Продиктует фразу-другую и опять болтает с Американцем. Так продолжалось до тех пор, пока юмореска не была готова. Когда Гашек тут же, на месте, прочел рассказ вслух, Американец признал, что его отец никогда бы ничего подобного сделать не сумел.
Чтобы привыкнуть к Гашеку и полюбить его, деревенским жителям нужно было чем-то заполнить пропасть, отделявшую их от этого потомка Уленшпигеля, и они сочиняли всяческие истории, которые делали его ближе и понятней.
Вот что, например, про него рассказывали.
Как только он переступит порог трактира, сразу велит налить за его счет всем присутствующим (что, вероятно, вполне соответствовало действительности). Любому бродяге, проходившему через Липницу, дарит сапоги, которые специально для подобных случаев шьет его «придворный» сапожник Крупичка. (Это уже правда лишь отчасти. По свидетельству Климента Штепанека, едва ли набралось бы десять пар таких подаренных сапог.) Как-то раз шел Гашек с почты и нес 200 крон, полученные за «Швейка». Встретил сгорбленную старуху, сунул ей эти 200 крон и был страшно доволен, когда та бросилась целовать ему руки. (Тут уже вообще голый вымысел. Но никого не занимало, что соответствует истине, а что — нет, ибо в предании и мифе реальное, фактическое начало свободно переплетается с началом эстетическим, с фантазией.) Можно было легко злоупотребить его доверчивостью. Однажды приехал навестить Гашека какой-то актер, Гашек его кормил и поил, оставил спать в своей комнате. Вернувшись в Прагу, новоиспеченный «друг» Гашека отблагодарил его за гостеприимство тем, что, прикрываясь его именем, взял у издателя Сынека 200 крон. Гашек не слишком расстраивался по поводу вероломства друзей — у него была иная шкала жизненных ценностей, чем у большинства людей.
Гашеку доставляло тайную радость, когда он мог удивить кого-нибудь неожиданной помощью. С Панушкой в Липницу приехал молодой болгарский художник Георгий Христов. Он не предполагал, что зима в этом горном крае такая суровая, и бегал по окрестностям со своими холстами и кисточками совсем окоченевший. Гашек дал ему пальто и уступил собственную постель.
Вспоминал он о таких вещах неохотно и обычно с иронией.
Необходимо опровергнуть и преувеличенные рассказы о нужде, в которой якобы жил Гашек. Климент Штепанек утверждал, что особенно к концу жизни у его работодателя был вполне приличный по тем временам доход. Согласно договору с Сынеком от 4 февраля 1922 года с каждого проданного экземпляра он должен был получать за вычетом накладных расходов 1 крону 70 геллеров за выпуск в четыре листа и 7 крон 65 геллеров за часть объемом в шестнадцать листов. При этом 1-я часть «Швейка» еще при жизни Гашека вышла в количестве 27 тысяч экземпляров, 2-я часть — в количестве 22 тысяч, 3-я часть — в количестве 22 тысяч и т. д. Куда делись все эти деньги, для Штепанека до сих пор остается загадкой. Гашек никогда не контролировал, честно ли выполняют условия договора издатель или театральный директор Фенцль. Если кто-нибудь убеждал его привести в порядок бухгалтерию, он только отмахивался, а когда советчик продолжал настаивать, раздраженно требовал, чтобы его оставили в покое.
Гашек жил данной минутой. Высочайшей ценностью для него было настоящее.
В небольшом зальце деревенского трактира Гашек предпринял последнюю попытку оживить свой богемный миф. Он хочет забыть здесь про страшную усталость от окопов и ураганного огня, от драматических переживаний, сбросить с себя все, что его мучило и тяготило.
Казалось, трудно было бы найти для этого более подходящее место, чем липницкое уединение.
