Не успела она договорить, как открылась дверь, и сквозь морозные клубы в избу шагнул сам Филипп Филиппыч. Бабка тут же протянула ему горшок с брагой. Атаман принял питье, задумчиво посмотрел на него, и пить не стал.
— Опять твою отраву хлебать? — грозно спросил он Манешку, — Что я тебе — ярыга какой? Думаешь, я без зелья жить не могу, да? Сама пей! — и выплеснул зелье старухе в лицо.
Манешка спокойно утерлась подолом и промолчала.
— Видали?! — обратился атаман к Сильвестру и послушнику, — Довела ведь меня! Я человек тихий, не задиристый, но ежели довести меня… Вы, мужики, чьих будете? Вчера вроде вас не было, а? Живёте здесь, что ли? А у меня разрешения спросили? Вы думаете, я — кто? Ярыга московский? Нет! Я, братцы, с вольного Дону атаман! У меня весь Дон разрешения спрашивал — то ли спать ложиться, то ли в поход идти! А тут — что такое? Живёте в моей избе, а меня не спросили наперёд? Или мне поучить вас немного? Я знаете, как народ учу? Одному башку ссеку, второй сразу учёным станет! Вот ужо — не расходитесь, щас я сабельку свою выну… Бабка! Саблю давай!
И не глядя, он протянул бабке растопыренную ладонь, куда Манешка тотчас вложила новый горшочек с зельем. Атаман удивлённо обозрел горшочек, чинно, без жадности осушил его, и вернул старухе.
— Да, мужики! — сказал он Сильвестру с Агафоном, — Вот ведь, как получилось! Не хотел я пить сегодня. Поверите ли, месяца два пью, — всё остановиться не могу… Думал, сегодня хоть передохну. Пойду, воздухом подышу, посмотрю, что за деревня тут… Что за людишки проживают… Поучу кое-кого уму-разуму… Они тут совсем нюх потеряли: не видят, что донской атаман у них под боком живёт… Думают — поляков нет, значит им всё можно… Не-ет! Донской атаман Филипп Жеребятников — это вам почище поляка будет! Поляки-то вас ещё милуют, кишка у них тонка против нашего… А вот, как я за них возьмусь, так, небось, сразу научаться в землю лбом бить. Дай-ка, бабка, мне сапоги, пойду я, погуляю по деревне!
Бабка поднесла ему ещё один горшок. Атаман язвительно усмехнулся в усы, пожал плечами, и осушил посудину.
— А теперь ложись, батюшка, поспи немного! — мягко приказала Манешка и развернула атамана лицом к печке. Всё ещё язвительно усмехаясь, атаман полез на своё лежбище.
— Вот так-то, — строго сказала Манешка. — Брага-то кончается у меня. Что было — всё вылизал, только капельки на донышке остались. Спиридон-то Рябой один умел зелье по-настоящему варить, так его поляки зарубили. Он мне и подарил бочонок, а где теперь я буду это пойло брать? Ты, батюшка, Сильвестр Афанасьич не учён ли крепкое вино варить?
Сильвестр сокрушённо покачал головой.
— Потому-то он и Агашу зарубил! — горько пожаловалась Манешка. — Не допил! Не хватило зелья, вот и пошёл порядок наводить по деревне. Тут мы к нему навстречу случились я, да Агаша, да Нюрочка. Он к нам кабаном диким подскочил: зачем не кланяемся его милости? «Я тебе хоть сто раз поклонюсь, — это я-то говорю. — Я тебе хоть до вечера буду кланяться, а они ведь боярские дочки! Не прилично им пред тобою спину гнуть! И тебе в том почёту мало: знай, псина, свою конуру, а в хозяйский дом не лезь! На всё свой порядок!» — «Нет, — говорит, — это у вас в Москве такой порядок, а у нас на Дону совсем иначе заведено! Ну, ладно, пусть не кланяется — это ничего, — а тогда пусть она меня по-другому уважит?» — «Это как ещё?» — спрашиваю. «Это так, — отвечает, — как ты и сама знаешь!» — «Ты что, псина толстая, задумал, — я кричу. — Тому не бывать никогда, чтобы боярская-то дочка, да с тобой, кабаном неумытым!» — «А что, — говорит, — ты за неё мне отвечаешь? Я ведь и не с тобой вовсе говорю, больно ты мне нужна! Пускай девица сама скажет. Ей, может, и в охоту к донскому атаману на печь. Я человек не бедный — хоть и боярину другому в пору. Так награжу, что до конца жизни хватит. У меня на Дону в могиле столько золота зарыто… Пойдёшь со мной, Агафья Несторовна, — всё твоё будет!» Агашенька моя слушает и молчит… Она не очень-то испугалась, да и я тоже не струсила: думали, покричит-покричит, да и отстанет. Только Нюрочка совсем с лица спала: побледнела, трясётся, за меня прячется… А как спросил он во второй раз: пойдёшь, мол, ко мне Агафья Несторовна? — тут Агаша и говорит: «Нет, не пойду, а коли будешь кричать на нас, так и пожалеешь! Смотри, мол, как бы тебе худо не сделалось!» Она, бедненькая, привыкла, что за тятенькой-боярином ей ничего не страшно, вот и не поверила, что Филька ей что-то плохое сделать может. «Погоди, — говорит, — вот приедут с Москвы мои родственники, будешь ты порот посреди деревни!» Ну, тут и не стерпел атаман-то наш. Я и ахнуть не успела! И не заметила даже ничего! Только слышу — сабля взззых! Сверкнуло что-то перед глазами, хряснуло — и всё! Лежит моя Агашенька… Я только рот раскрыла: что это?! Как это?! А он увидел, что сделал, саблю бросил, да и бегом от меня! Я к Нюрочке поворачиваюсь, а Нюрочка сама глаза закатила, да рядом сестрой и повалилась на снег. Её-то откачали, а Агашеньку…
— Ну, ну, бабка, не плачь, — забасил Агафон, — эта смерть хорошая, мученическая! Она свою невинность защищала, не хотела греху поддаться, стало быть, приняла мученический венец! Хотя, если с другой стороны посмотреть… Гордыню свою она показывала: считала себя выше своего палача, возносилась над ним. Это, конечно, не правильно. Ей нужно было смиреннее быть, поласковей с ним говорить: мол, все мы по-своему грешные, и я по грехам своим должную казнь приемлю…
— У Агаши какие грехи? — рассердилась старуха, — девица, всю жизнь у отца с матерь прожила, грехов-то и в глаза не видала!
— Ну, такого, положим, не бывает: грех он везде!.. Она, может быть, мысленно согрешала…
— Погодите, погодите! — прервал их Сильвестр, — Я что-то не понимаю: атаман зарубил боярскую дочь, так? Так. А откуда здесь боярским дочерям-то взяться? Это первый вопрос. А второй — почему же вы этого атамана у себя держите, да водкой поите? Почему его самого не зарубили? Вот, хоть охотник ваш, Пахом, — разве он не мог?..
— Он-то мог! Он-то и хотел! — быстро затараторила Манешка, — Он говорит: я ж его на рогатину посажу, как медведя! Но мы не дали. Все бабки деревенские собрались, и кричим: ой, Пахом Иванович, не замай Филиппа Филиппыча! Не трожь его: поляки набегут, кто нас защищать будет? Ты что ли? Один? Филипп-то Филиппыч, он хоть и злодей, а поляков напугать может! Не трогай его. Ну, Пахом подумал, и согласился. И с тех пор, живёт Филипп Филиппыч у меня, а вся деревня мне зелье хмельное таскает, чтобы, как он проснётся, так сразу в него влить горшок-другой, — пусть-де не балует, а брагу пьёт, да спит. Только кончилась у нас уже брага…
— Так, это понятно. А боярышни откуда?
— А приблудные. Ехали они с батюшкой своим да со слугами — целый поезд! Да в дороге, у села Чёрный Двор напали на них разбойники. Все перебили, а девушки спрятались: на дерево залезли, и там их не нашёл никто. Три дня на дереве сидели, боялись спуститься. Пахом их нашёл и ко мне привёл. А теперь вот — Агашу схоронили, а Нюрочка бедная совсем плоха — сама себя не помнит. А, вот и она!
Нюра, никем не замеченная, стояла за спиной у Сильвестра и тихо водила пальцем по его рубахе.
— Ты чего, Нюрочка! — всполошилась бабка Манешка, — ты чего тут делаешь?
— Мы с ним поженимся! — радостно объявила боярышня, тыча пальцем Сильвестру между лопаток.
— Вот оно как, Сильвестр Афанасьевич! — вздохнула бабка, — Чего ей в голову-то втемяшилось! Ты уж, батюшка, её не обижай! Не трогай! Может, даст Бог, уляжется на Москве смута, так я её свезу туда, — будем её родственников искать. А то, может, поправится немного… Я чего думаю-то… Сколько народу разного в наше село занесло. Не спроста это. Барина нашего поляки убили… Вот бы тебе, батюшка Сильвестр Афанасьевич, у нас барином сделаться! Женился бы на Нюрочке… Агафон бы у нас попом стал. Наш-то поп сбежал от поляков, не знаем, где и искать его…
— А атаман кем будет? Старостой церковным? — усмехнулся брат Агафон, — Нет, бабка, мы у тебя не задержимся… Вот весна скоро, май месяц, и прощай село Собачье! Прощай Русь-матушка! Хватит, помыкались… Гори всё дотла, а нам тоже пожить хочется! Не для того мы на свет родились, чтобы под поляками гнить. Много на свете православных земель, найдём, где пристроиться!
С печки раздавался грохочущий храп атамана; Агафон вспомнил, что ещё не наколол дров, Манешка побежала за Нюрочкой, без шубы выскочившей на улицу, а Сильвестр подумал, что на сегодня с него подвигов хватит, и снова лёг на лавку.
И пошла у них жизнь хорошая. Сильвестр с Агафоном кололи бабке дрова, носили воду, потом как-то раз, поплевавши на руки, взялись и построили баньку на новгородский образчик, а ещё раз, ходили на охоту с Пахомом-мужиком и понатащили глухарей, да зайцев, да лису — Нюре на шубку… Без просыпу спал
