атаман, напиваясь раз в сутки мухоморной настойки, каковую для такого случая изобрёл Пахом. Нюрочка ходила за Сильвестром по пятам, любовалась на него с десяти шагов, заглядывала в глаза, улыбалась хитро и приграживала пальчиком. Сильвестр её улыбок старательно не замечал, глядел в угол, но не сердился и не смущался, а умилённо усмехался в душе. Очень ему хотелось сказать ей что-нибудь лаковое, но понимал — нельзя, не по Сеньке шапка, и вообще… По вечерам придвигали они с Агафоном лавку поближе к печке, хлебали разведённое в кипятке варенье и беседовали о Русском царстве.
— Я, — говорил послушник, — конечно, не веселюсь… Нет, брате, ты не думай. Мне тоже на всё это смотреть мочушки нет. Но я тебе что скажу? Рим пал? Пал. Поцарствовал, пороскошествовал, а потом пал. И Константин-град. Царил! Володел! Сверкал! А тоже пал. И Московское царство. Сколь прекрасно было! Сколь его царь Феодор Иоаннович вознёс над прочими державами! Сколь благочестием украсил! Но пришёл и наш черёд. И человек — живёт-живёт, да и помрёт, и царства так же. Главное ведь что? Что вера Христова осталась, что Церковь Божия нерушима по слову Господню. А я — монах. Мне, где церковь, там и родина. Нет у меня другой родины кроме кельи, да той, что на Небесах. А Русь… Ну, Царство ей Небесное. Не наша теперь забота о Руси думать.
— Да я бы и подумал о ней, брате послушниче, — морщился Сильвестр, — Я о ней думал, пока голова наизнанку выворачиваться не начала. А сейчас всё! Край! И теперь я так решил: раз конец Руси, так значит, конец и миру. Вот ты говоришь — Рим, Константинополь… Они хоть поцарствовали всласть! А мы? Всего-то ничего: царь Иван, да царь Феодор, а там уж и Бориска-душегуб…
— А Ванька-злыдень чем лучше Бориски? За его лютость и страждем теперь! По его грехам Русь кончается!
Сильвестр поперхнулся.
— Ты, отец, что это возбормотал?! Какой тебе такой Ванька? Великий кесарь православный Иоанн Васильевич, — не хочешь?! Да если бы не Иван-то Васильевич!.. Да где тогда и Русь-то твоя была? Да у меня дед в опричниках служил!..
— Нашёл, чем хвалиться! Да не твой ли дед моего деда в Новеграде казнил? Знаешь, как его казнили? Сказать?
— Как надо, так и казнили. Как бунтовщиков казнят, так и казнили! А дед мой Новгород не усмирял.
— А вот я тебе скажу, как его казнили! И у тебя от рассказа того варенье из ушей польётся! Его, значит, взяли за одну ногу…
Тут Агафон осёкся. Сильвестр посмотрел в направлении его взгляда и рот открыл: рядом с ними смирненько сидел атаман, скрестивши руки на мощном животе и склонив голову во внимании.
— Говорите, хлопцы, говорите! — мирно подбодрил их атаман, — Я ничего, не помешаю. Мне любопытно вас послушать.
И замолчал в ожидании продолжения.
— Я это… О чём бишь… — закашлялся Агафон.
— А как деда твоего казнили, — напомнил атаман, — Я так понимаю, что его на две половинки раздёрнули? Так что ли?
— Ну, это… Не совсем…
— Мне такого видеть не приходилось, — деловито нахмурился атаман. — А вот видел я, как поляки пытались конями одного разорвать. Привязали, значит, за ноги к одному коню, за плечи к другому, и давай погонять. Они, пся крев, и сами-то ничего подобного прежде не делали, а тут, значит, из любопытства решили… Опыта ради. А кони-то свои были, деревенские. Поняли, холеры, что через них человека казнить хотят — и ни с места. Поляки визжат, кнутами лупят-лупят, кони ржут — не ржут даже, а так — орут по- человечески, но стоят. И не стоят даже, а наоборот, назад пятятся. Ну, пан полковник смотрел-смотрел, потом сабелькой махнул-махнул и — хрясь! И без коней его, значит, на две половинки. Да… А я убёг.
— Ага… — вступил Сильвестр, — Я что говорю? Царя у нас нет. Вот тут-то вся и беда. Нет царя, потому и победы нет. А победы не будет, пока царя не найдём. Ясно, да?
— Не. Не ясно, — хмыкнул Агафон, — тут ни конца, ни начала. Без царя не победим, а с царём… как ты там говоришь?
— Круг получается, — пояснил Сильвестр, — Чтобы победить, нужно, чтобы народ царя знал, а откуда ж царю-то взяться? Чтобы царь был, нужно сперва смуту рассеять. Вот и закручено наше дело в колечко — без начала, без конца! И значит, кончен разговор о Руси. Сгинула Русь.
— Да сколько у нас этих царей-то было?! — махнул рукой Агафон, — Что нищих на паперти! И Бориска-то — царь, и Федька его — царь, и Гришка-то Отрепьев — туды ж, царь, и Василь Иваныч Шуйский — куда уж лучше был царь! А проку нет. И эти пёрлись на царство, всякие, тушинские… Тут не в царях дело. Была бы Церковь! А и Церковь убита лежит. Вот где беда-то! И у хохлов Церкви нет — одно латыньство, и у греков то ж. Вот и выходит, что одни белые эфиопы остались, православный народ, потому что нельзя, чтобы Церкви нигде не было.
— Да церквей-то я видал сколько хошь! Драные все, обокраденные, обожжённые, а ничего, стоят. Попик, глядишь, чуть живой, и голосу-то нет, и на ногах-то не держится, а служит, смотри-ка! А России нет. Потому это, брате, что нету царя. Те, которые ты говорил — это всё не настоящие. Не по правде их избрали. Бориска — царевича Димитрия зарезал, на Федьке отцов грех нераскаянный лежал, Гришка — тот и вовсе вором оказался, а Василь Иванович…
— Гришку Отрепьева, — задумчиво начал атаман, — я самолично зарубил. Вот этой вот рукой. Поймал его, гада за штанину, поднял вот так…
— Что-то я тебя там не видал, — усмехнулся Сильвестр, — Уж мне-то байки не рассказывай. Я последний час Григория Отрепьева своими глазами наблюдал. С посадскими людьми в Кремль бегал… Я этого Гришку… Я жалею, что руку к нему не приложил… Народу было много, толкались сильно, отпихнули меня в сторону… Я бы его… Ведь пока он ещё только в Москву шёл… Пока он ещё царём не стал… Так я его ждал! Всем говорил: ужо придёт Димитрий, — тут и задышим!.. Верил, балда, что он истинно царевич. Вот, думал, сядет над нами чудесно спасённый Димитрий Иоаннович, вот и начнётся жизнь добрая… А он!..
— Царевича Димитрия, — задумчиво сказал атаман, — я самолично в Москву привёл. Мы с моими молодцами под Москвой дрались с борисовым войском. Дрались-дрались — одолели! Вот, говорю, Димитрий, царь ты наш! Володей! Вся Москва перед тобой! А он…
— Ты ж его, вроде, зарубил собственноручно? — усмехнулся Сильвестр.
— Кого? Димитрия? Я? — атаман слегка нахмурился, — Ты что брешешь-то?
— Ну ты ж сказал, что зарубил Отрепьева! — Сильвестр несколько взволновался.
— Ну, зарубил!
— А Отрепьев — он же и был Димитрием-царевичем! Что не так, разве?
— Ну, брат! — атаман тихо рассмеялся, — Я много всякого наслышался. И не за такие слова у меня люди кишки свои жевали. А тебя, брат… Царевича Димитрия с Гришкой спутал… Щас, подожди… Царевича Димитрия я самолично в Москву привёл… А Гришку я самолично… А тебя я щас…
— Да он ошибся! Ошибся! — вскричал Агафон, — Он глупый! Не понимает ничего! Перепутал! Перепутал всё на свете!
— Ошибся, значит, учиться должен, — заметил с улыбкой атаман, — Щас я его поучу малеха. Эй, хлопче, выходи на двор, а то в кровище тут всё перепачкаем. Ну, вставай, вставай, не трясись коленками- то. Тебе не помочь ли?
Словно заворожённый, Сильвестр уже поднимался с лавки, как вдруг, откуда ни возьмись налетела Нюра Красногорская, ткнула его ладошками в грудь, свалила на пол и, обернувшись к атаману, и насупясь потешно, выкрикнула:
— Ты его не обижай! Мы с ним поженимся!
Атаман остановился, похлопал глазами, соображая, откуда прилетела эта трясогузка.
— Так и женитесь! — появление Нюры произвело некоторый переворот в его уме, и он вдруг начисто забыл свою кровожадную задумку. — Я вам мешаю разве? Жениться — дело милое. Тут женишься, там женишься… В Ростове женишься, потом в Москве… В Сибирь поедешь — там тоже женишься… Хорошо! Я вот, помню, женился раз на китаянке… А где бабка-то? Чего она мне попить не несёт? Эй, бабка!
— Бегу, бегу! — донеслось со двора.
Сильвестр медленно поднялся с пола, поправил кушак…
