не было, чтобы и не видеть, и не вспоминать!
— Брате, не малодушествуй! А как же греки? Разве им сладко было, когда султан в Святую Софию на коне въехал? Думаешь, ты один такой чувствительный, а для них это всё хаханьки?
— Так греки все и разбежались — кто поумнее. Одни во фряжские земли, другие к нам, третьи ещё куда… И вообще, греки — это не наш брат, запечник. Они сейчас сил немного поднаберут, да султану твоему так врежут!.. Вот и вернётся православное царство, и не надо будет китайцев крестить. Дал бы Бог поскорее туда добраться…
— Поскорее! — взвыл с печки атаман, — На Дон поскорее!.. Не могу здесь больше!
— Экие вы все нетерпеливые, — усмехнулся Агафон, — Вот, смотрите-ка: Пахом сидит, улыбается и никуда не торопится. Никуда ему бежать не надо.
— А куда ж мне бежать? — застеснялся Пахом, — Я вроде как тутошний. Я здесь спокон веку живу, и тятька мой здесь помер… Мы ж собачинские… Чего мне бегать?
— А вот, что Русь кончается — это тебе как? Это тебя не волнует? — строго усмехаясь, спросил охотника Сильвестр.
— Этого я не понимаю, — просто ответил Пахом, — Это ваши дела, барские.
— Ну, как же не понимаешь? — удивился Сильвестр, — Вот поляки озоруют, казаки… Всю деревню вашу перебили — это ты не понимаешь? Тебя не касается такое?
— Ты ж сколько времени без церкви живёшь с тех пор, как поп сбежал! — вступил Агафон, — Наплевать тебе на это, что ли? Православный ты человек или кто?
— Не знаю… — протянул Пахом, — То есть, вера, оно конечно: веру мы держим, мы не татары какие. И деревня… Жалко деревню… Жалко мужиков… И баб… Тяжёлое время Господь послал.
— А что ж ты улыбаешься-то, если время тяжёлое?
— Так я и плакал ведь, когда поляки налетели… Ох и горя было! Вот уж горе! А сейчас-то что? Живы остались, и слава Богу. Живём, значит.
— А если завтра опять налетят? И ведь налетят, непременно!
— Ну, так что ж? Бог даст, снова спасёмся. А нет — ну, на нет и суда нет. Только что ж об этом сейчас думать? Вот как налетят, тогда и подумаем.
— А если, — Сильвестр грозно прищурился, — если завтра тебе скажут: «На Москве ныне польский царь! Давай, Пахом, перекрещивайся в латынскую веру! А на селе у вас вместо русского барина будет ясновельможный панствовать!» Что тогда?
— Этого мы не понимаем, — твёрдо сказал Пахом, явно желая прекратить разговор, — Мы царей не выбираем. Мы и бояр не сами себе на шею сажаем. Придёт пан — ну, значит, пан. Ежели сильно запанствует — можем и подпалить, можем и рогатиной…
— Сабелькой раз! И башку долой! — радостно подхватил атаман, — Пана зарубить — это милейшее дело… У нас на Дону…
— А вот скажи-ка, Филипп Филиппыч, — обернулся к нему Агафон, — почему речь у тебя русская? Я ведь казаков слышал-переслышал, до сих пор их голоса в ушах стоят. Они иначе говорят. И слова у них иные. Ты вот, к примеру, говоришь «сейчас» и «щас», а они — «зараз». И глаголь-букву они выговорить не могут: у них то ли хер-буква, то ли вообще непойми-что получается, мне так и не сказать… А у тебя глаголь русский. Это как понять?
Атаман удивился, подумал с полминуты, потом соскочил с печи и ухватил Агафона за плечи — хотел за горло, но промахнулся.
— Я тебя, поганка монастырская, сейчас в стенку вобью!
Пахом быстро выскочил из своего угла, в один прыжок подлетел к атаману, выдернул из-под Сильвестра лавку и звучно треснул ею атамана по лбу. Атаман обиженно повернулся к нему, поднял кулак, но Пахом легко, словно котёнок, отскочил в сторону и вновь хватил атамана лавкой — на этот раз по затылку. И в третий раз прибавил, для верности. Тогда атаман наконец упал. Пахом укоризненно покачал головой:
— Эх ты, Агафон Сидорыч! Что ж ты лихо будишь? Что язык распускаешь? Ну, догадался, ну и держи при себе! А если бы меня не случилось — как тогда? Кто бы тебя защитил? Сильвестр Афанасьевич — человек умственный, он в таких делах не помощник.
— Так я, это… — Агафон вертел головой, разминал горло и откашливался, — Я ж давно догадался, да молчал… А тут, ненароком с языка сорвалось…
— Так он не казак? — спросил Сильвестр, обиженный тем, что признали негодным для защиты.
— Какой-такой казак! — рассмеялся Пахом, — Я узнавал. С Твери он. Купецкий сын беспутный. Всё пил да гулял, да Тверь кулаками пугал. Тятьку разбойники повесили, так он решил на Дон перебраться… Сперва в Сибирь, правда, убёг, там поразбойничал… Потом у нас застрял — вроде как и вы. Давайте-ка, все разом поднимем его на печь: утром проснётся, ничего не вспомнит…
Так и вышло.
Но утром случилась другая беда. Едва успели позавтракать, пришёл Пахом, бледный и строгий, и сказал:
— Поляки идут.
Сильвестр с Агафоном повскакали из-за стола:
— Где поляки? Откуда? Сколько?
— Чернодворские мужики за ними украдкой в лесу проследили. Говорят: идут поляки — человек сто. Ихнюю деревню, должно быть, мимо обойдут, не заметят, а на нашу прямиком выйдут. Кто знает, что за люди, откуда взялись… Оборванные сильно, голодные. Может от полка какого отбились, может ещё что… Не знаю. Оружие, впрочем, у них в порядке, — так говорят. Ведёт их полковник — важный такой пан, толстый, усатый…
— Да что нам с его усов! — завопил Агафон, — Ты скажи, когда здесь-то будут? Удрать успеем?
— Так это… — засмущался Пахом, — Удрать-то, конечно… Они к вечеру будут, не раньше… Удрать-то мы успеем! Тут другая незадача…
— Уж не драться ли ты с ними задумал? — спросил Сильвестр, чувствуя с удивлением, что лицо его расплывается в улыбке. Сто человек поляков против их четверых, — это хорошо. Вот и послал Господь славную смерть, не оставил милостью своей. Не повезло Сильвестру Афанасьевичу родиться: не в те годы на свет пришёл — ни при Димитрии Донском и не при Иоанне, грозном царе, — зато уйдёт по-человечески. Не в лесу замёрзнет, и не под забором сгниёт. В волнении он пригладил волосы, подкрутил поникший было ус и махом допил весь свой кипяток с вареньем.
— Да чего там драться… — покривился Пахом. — Кто драться-то будет? Ты, что ль Сильвестр Афанасьевич, или ты, Сидорыч? Не… тут даже если с атаманом на пару… Не…
— Так что ж тогда? — сухо спросил Сильвестр.
— Пугнуть их надо… Пошуметь чуток… Пусть они нас обойдут стороной. Ведь подумайте, господа хорошие: едва только деревня отстроилась с вашей помощью… Вроде жизнь опять начинается… А скольких они старух-стариков порешат? Вы ж их знаете: из баловства двух-трёх повесят, трёх-четырёх под горячую руку пристрелят, а у стальных последнее отымут — те и ноги протянут с голоду. Нельзя бы так.
— И чем же ты их пугать вздумал? Атаманским криком? Этот точно: как гаркнет, так два полка разбегутся…
— Пушек у них нет, вот что. Пушки они испугаются.
— А у тебя, значит, пушки есть? И много? По две на брата выйдет?
— Да вы не смейтесь. Пушка есть. Одна. Её поляки забыли, как в прошлый раз тут проходили, а я её нашёл. Она спрятана, в лесу лежит. Хорошая пушка, на колёсах. И порох есть, и ядра…
— А пушкарь? Пушкарь у тебя есть, запасливый ты человек?
— Так атаман говорил, что хорошо стреляет. В Сибири, говорит, по татарам бил…
— Он тебе не то ещё скажет! — усмехнулся Сильвестр и вновь размечтался. Встанем у пушки! Вжарим по гадам! Уж человек пять положим. Не зря подохнем.
— Ну, так пошли! — закричал он, петухом вскакивая с лавки, — Эй, атаман! Станицу проспишь! Подъём! Подъём!
На секунду с печки свесилась недоуменная, заплывшая синим, косматая рожа, потом в один миг огромная туша бесшумно взвилась в воздух и мягко приземлилась рядом с Сильвестром. Зловонная пасть
