Нора

— Не криви рожу, я ему нашла По и сказала: к завтрашнему прочтешь. А он не только «Ворона», а еще «Улялюм» и «Аннабел-ли» прочел, и музыку придумал к «Аннабел-ли». Мне понравилось, кстати.

— Умеешь ты воспитывать… меня бы так воспитала. — Он колеблется в течение минуты. — А он знает, что ты Кайра?

— Ты что, с ума сошел? Не узнает никогда. Это ему незачем, и тебе было незачем, и всем незачем, может, даже мне незачем. — Она медлит. — Так вы когда уезжаете в результате?

Он сморкается.

— Где-то в ноябре-декабре только. Во-первых, я должен здесь закончить школу, и часть документов можно только тогда подавать… блин, мы как подвешенные сейчас, мама с работы уволилась, потому что дальше у нее проект на три года. Подрабатывает в ресторане, моет посуду. Инженер!

— А что! — Зло, зло накатило. — Цветаевой небось не зазорно было посудку мыть в писательском доме?

— Да причем тут Цветаева? Мама сердечница, ей противопока…

— Ты писал. — Она обрубает канат, и ее вдруг отпускает. — Вообще подвело тебя сильно тогда, правда?

Без злости, без подковыки, совсем без ничего спрашивает. Действительно жалко. И он это чувствует.

— Да.

— Думал, ррраз — вызов, два — собрались, три — уехали?

— Ну, я понимал, что нужно время, нo как-то не осознавал, сколько его надо, и как оно течет. Не до того было. Вельвы хреновы.

Она вздрагивает.

— Слышь, Володя… кстати о вельвах… — Он молчит. — Я заглянула в «Старшую Эдду». Оно, конечно, замечательная книга… — Молчит. — Но там про… про него… все не так написано. Не с севера он едет. — Кивает. — Он едет с юга. — Безмолвно головой «да». — С юга на север, и тогда конец… ты знал? Знал? — Опять кивок.

Глядит на него в упор. Длинный, длинный взгляд, как у арбалетчика. Целится. Руку на уровень глаз. Касается его подбородка. Первый раз, как струя из пробитого водопровода:

— Сурт…

— Я… я поплачусь за это. Мне обещали. Приходили и обещали.

— Кто?

— Не знаю. Мужик. Ночью. Но это был не сон. Потом он исчез, и я уснул… не хотел, а вдруг уснул. Ладно. — Он подымается со вздохом, словно и не семнадцать ему. — Меня ждут. До свиданья.

— Завтра увидимся в школе.

— Да, конечно… Бурсаку привет.

— Передам.

Оба поднимают почти одинаковые авоськи с продуктами. Сходили в магазин. Расходятся, каждый в свою сторону.

— Постой!

Она оборачивается. В тающем снегу, смертельно серьезный, на коленях, побежденный рыцарь:

— Прощай, Кайра.

Занавес

Собирались дома у Бабы-Яги,
Ели брусничные пироги,
пили цикуту.
Утром мыли посуду.

Кощей растягивал аккордеон
и играл по нотам «Аукцыон»
и «Машину».
Никуда не спешили.

Рассыпала рубины красной икры
по хлебу Хозяйка Медной Горы
для своей Танюшки.
Вода — от бабки Синюшки.

Каждый в дом свое приносил, как мог.
Кот Баюн мяукал у наших ног.
Ел сметану.
А потом — гитару Бояну.

А Боян гитару наискосок,
и касался струн, словно сам Дажьбог
земли с небесами.
И они рокотали сами,
что над всем живым неизбежен суд,
что хитрость и ум от него спасут
едва ли.
Мы плакали и подпевали.

То, что было — дом, нынче — клок земли.
Домовые в лешие все ушли,
ходят пьяны.
Ни Баюна нет, ни Бояна.

Только тень исчезнувших вечеров,
только пыль столбом от семи ветров,
внуков Стрибожьих.
Ничего и не было больше.

12. Два слова о генеалогии