чувствую… И брата Ивана не вижу, как будто он с кроватью своею вон куда уехал. Хочу крикнуть, а она мне: 'Тс-с' и, как кошка, на потолок прыснула и надо мной повисла… Тут уж я не выдержал и как крикну благим матом… Она сейчас на окно и в липу, и вижу -- уж около меня брат стоит, точно он из мглы какой вынырнул. 'Что, говорит, с тобой?' -- 'Ты разве не видел?' -- 'Не видел…', а сам трясется, а уж я -- и говорить нечего… Одначе вы, капитан, кажется, почивать хотите? -- прервал свой рассказ священник, поглядев на Иловлина.
– - А?.. Я?..-- встрепенулся Иловлин, как будто пробуждаясь от сна,-- голова у меня что-то болит и шею ломит… Не пойти ли прилечь?..
– - Да, самое лучшее, идите спокойно почивать, а то на вас лица нет… Вы уж не простудились ли?..-- участливо спросил отец Андрей.
– - Нет, ничего… Это пройдет…-- И в глазах у Иловлина отразился какой-то животный ужас. Он наскоро простился со всеми и пошел к выходу…
Отпирая дверь, он услышал, что Заелов спросил вполголоса: 'Уж не схватил ли он тиф?', а священник сказал! 'Тс-с-с'. Это его рассердило. 'Как он смеет думать, что у меня тиф? болван эдакий!' Лестница была темна; он оступился и едва не полетел… 'Черт возьми!' -- воскликнул он с невыразимым раздражением и чуть не заплакал… 'Да я серьезно нездоров; я нездоров серьезно…'
– - Не ушиблись ли вы, капитан? -- спросил священник, появляясь с фонарем, который он поспешно зажег, чтобы посветить гостю. Ступени крутой лестницы скрипели под ногами… Иловлин не отвечал.
– - Не хотите ли взять с собой фонарь? Со светом-то лучше; собаки не пристанут…
– - Что? Вы ужасно тихо говорите, батюшка!..
– - Фонарь возьмите… Вы, бедненький, кажется, нездоровы… Полушубок запахните…
Иловлин взял фонарь, вышел на улицу и тихо пошел домой.
'Я серьезно нездоров,-- говорил он про себя,-- я, вероятно, простудился?.. Где я простудился? У себя в комнате… А может быть, я заразился тифом?'
И снег, скрипя под ногами, казалось, шептал; 'Тиф, тиф!'
'Это уж не Вьюшин ли привез с собой заразу? черт его подери! Нет, нет! это пустяки! я не желаю болеть, не же-ла-ю…'
Мысли невольно перешли на Вьюшина и на покупки, которые он должен был сделать в Александрополе для офицеров. 'Для Порошина десять фунтов свечей… И на что ему столько свечей? десять фунтов, десять фунтов? По полтиннику фунт, итого, итого… ах, боже мой, нехорошо…'
– - Нехорошо! -- сказал кто-то из-за угла, и какая-то прозрачная тень скользнула по поверхности снега и исчезла в воздухе.
Снег гораздо сильнее искрился теперь, чем тогда, когда он шел к священнику. Отдельные снежинки как будто вспыхивали то там, то здесь, в особенности когда их переносило ветром с места на место; тусклая мгла носилась кругом, и Иловлину чудилось, что он идет по огромной мрачной зале, освещенной блуждающими искрами. Черные следы от сапогов казались чернее и гораздо глубже… На половине пути Иловлин наткнулся на огромную стаю собак, которые заворчали, завидев огонь, и одна за другой извивающейся вереницей скрылись во тьме ночи.
Иловлин дошел до своих дверей. Изнутри доносилось тихое, заунывное пение: это пела Майро свою обычную песню.
Ты пряди, моя прялка, пряди,
Сладкий сон на меня навевай!
Но, я слышу, мой милый подходит:
У ворот он стоит и стучит.
Что мне делать: уснуть ли глубоко
Или милому дверь отворить?
Сон придет, и пройдет, и вернется,
А мой милый уйдет навсегда…
В тихом пении Мариам слышались страстные, грудные ноты, а от оригинального восточного мотива веяло чем-то загадочным и волшебным. Странное чувство вспыхнуло в груди Иловлина, его сердце забилось скорее, и ему казалось, что он влюблен в какую-то волшебницу из арабских сказок.
Он открыл дверь и нервным голосом крикнул:
– - Самойлов!
– - Я не сплю, ваше благородие!
– - Молчи, пожалуйста; не рассуждай! Давай спать ложиться; скорее давай!
– - Да вы, ваше благородие, фонарь-то оставьте… Там свет есть наверху.
– - Что? фонарь… возьми фонарь… Я, брат, болен, Самойлов.
– - Спаси господи! К утру здоровы будете…
Вьюшин так крепко спал, что не слышал, как раздевался Иловлин и как он охал; как нарочно, только что последний улегся, он почмокал во сне губами, точно ел что-нибудь очень вкусное, и затем адски захрапел на всевозможные лады. Иловлину это показалось невыносимым, и он громко откашлялся.
Вьюшин проснулся и спросил:
– - Что такое?
– - Ты ужасно храпишь!
– - Черт тебя возьми! разбудил на самом интересном месте…
И Вьюшин так неосторожно повернулся на своей постели, что она провалилась.
– - Так! -- раздражительно сказал он и сердито вскочил поправлять кровать…
У Иловлина быстро усиливался жар в голове…
– - Ну, что вы там делали у попа? -- спросил Вьюшин, снова укладываясь.
– - Что?.. Заелов говорит, что при тифе за покупками надо с фонарем… А Майро я не могу так оставить; не могу…
– - Что ты там такое городишь? -- И Выошин, приподнявшись на локте, озабоченно взглянул на Иловлина.
– - Заговоришь тут,-- отвечал Иловлин, лениво поворачиваясь,-- когда голова трещит и горит… Я болен…
– - Что у тебя, голубчик?
– - Голова болит… Постой, тс-с-с… кажется, стреляют? -- И Иловлин насторожился: -- Слышишь, слышишь?..
– - Ничего не стреляют… Это внизу лошадь кашляет… Тебе кажется…
– - Ей-богу, мне кажется… честное слово, мне кажется, что стреляют!.. Не поднять ли роты в ружье? А? Что ж ты молчишь? Господи! -- И Иловлин тяжело откинулся назад и ударился головой о стену.
Затем он чувствовал, что ему кладут холодное полотенце на голову, кутают ему плечи, чувствовал, что это его освежило, и несколько минут как будто спал…
Но скоро полотенце согрелось, опять зашумело в ушах, мысли стали путаться, и шум быстро обратился в правильное музыкальное созвучие, как будто играли прелюдию к какой-то огромной драме, которую он давно, давно ждал, а может быть, и видел. Эти звуки были в одно время и торжественны, и печальны, и жалки, как будто играло множество маленьких дребезжащих труб…
Иловлин широко раскрыл глаза и увидел в блестящем розоватом тумане женскую фигуру. Это была Мариам, но не та молчаливая Мариам, которая пекла внизу лаваши и баранину, а совершенно преображенная, хотя определенно нельзя сказать, что в ней было нового. Первое, что в ней было удивительно,-- это то, что она заговорила по-русски. Но сначала она говорила отрывисто, с большими промежутками и неправильно, потом все лучше и лучше и, наконец, совсем хорошо; только голос ее был металличен, звуки гортанные и страстные, южные…
– - Что ж ты не подойдешь, Мариам? Милая Мариам, я люблю тебя! -- сказал Иловлин.
