Дед закусил, допил водку и долго еще сидел, о чем-то думал и дымил махоркой. Молчал и я. Хмель у меня прошел, и я с тревогой ждал, что теперь скажет дед.
«Что ж ты молчишь, дядя Арсений?» — не выдержал я.
«Я думаю, парень. Вот ведь она какая штука, жизнь. Одного заласкает, а другого с пеленок мордует… Трудно тебе будет, Павел. С такой анкетой нынче далеко тебя не пустят».
У меня упало сердце.
«Думаешь? А я хотел поступать учиться», — растерянно протянул я.
«А ты не боись. Хотел — так и поступай. Посылай бумаги. Под лежачий-то камень и вода не течет. Я говорю, трудно будет, ну и что, кому не трудно? Ну, придется тебе почаще, чем другим, доказывать делом, что ты порядочный человек, ну и что? А ты не боись, доказывай и докажи, мать их так! — вдруг стукнул он кулаком по столу. — И помни одно, Павел, — гремел голос деда, — никого и ничего не боись, будь всегда самим собой. Толкач, он, брат, муку покажет», — загадочно закончил он.
На другой день я отправил все документы в мореходное училище, в А-ск. Почему в мореходное Моряков у нас в роду никого не было, но в моем представлении моряки были самые сильные, самые смелые и самые честные люди.
В августе 1946 года я получил вызов из училища и отправился в далекий путь. Старик провожал меня. Мы выпили с ним на прощанье, и на вокзале он даже всплакнул. «Жалко мне отпускать тебя, — говорил он мне, — да только надо так. Иди, сынок, вперед, а в случае чего — вертайся, подумаем вместе, что нам дальше делать».
Ну, об экзаменах вступительных рассказывать долго нечего — я их выдержал и, набрав двадцать баллов из двадцати возможных, был сразу же зачислен в число курсантов. Однако на мандатной комиссии вышла осечка. Я хотел учиться на судоводительском отделении, но мне сказали, что там уже нет вакансий, и предложили пойти учиться на судомеханика. Выбора у меня не было, и я согласился.
Много позже я узнал, что не приняли меня не из-за отсутствия вакансий на судоводительском отделении, а потому, что в анкете стояло: «Находился на оккупированной территории». Об отце и матери я написал просто, что оба умерли. Об остальном я умолчал, ибо знал наверняка, что меня бы не допустили даже и до приемных экзаменов.
Так началась моя учеба в мореходном училище. Учился я легко и хорошо. На четвертом курсе решил вступить в комсомол. И подал заявление. Его разбирали на комитете второго ноября 1949 года, а через два дня я уже был исключен из училища, и Наташа провожала меня в рейс под звуки вот этой самой музыки Сибелиуса.
Усачев замолчал и с грустной улыбкой взглянул на меня.
— Вот как неожиданно обернулось мое желание вступить в комсомол.
Усачев достал папироску, долго и тщательно разминал ее, затем не торопясь прикурил. Я сидел не шелохнувшись, боялся каким-либо неосторожным словом или движением отвлечь внимание капитана от главного. Он затянулся несколько раз дымом папиросы и заговорил вновь.
— Заседание комитета состоялось второго ноября, а первого меня вызвал к себе замполит училища Фрол Васильевич Рябошапко. Курсанты не любили его. Он был велик ростом, толст и начисто лишен чувства, юмора. Голову Рябошапко брил наголо, носил неизменный зеленый, «партийный», как он называл его, френч, бриджи и сапоги. И зимой и летом Рябошапко ходил в длиннополой кавалерийской шинели и зеленой матерчатой фуражке с твердым козырьком.
На лице у него всегда сохранялось утомленное и загадочное выражение, словно он был обременен знанием таких тайн и важных сведений, какие никому больше не были доступны. Курсанты знали, что с начальником училища помполит враждовал. Рябошапко выступал на каждом собрании с длинными и пустыми речами, которые он произносил громовым голосом. И каждое свое выступление он обязательно заключал одной и той же фразой: «Мой многолетний опыт пребывания на партийных должностях дает мне основание предложить вам следующее…» И далее он изрекал какую-нибудь банальную истину, вроде «надо налягать на учебу», если речь шла об успеваемости, или «надо налягать на борьбу за дисциплину», если речь шла о дисциплине. Эта его знаменитая фраза «надо налягать» служила курсантам поводом для бесконечных насмешек и издевательств. За глаза курсанты звали его «помпой». Он об этом, конечно, не знал.
Я с ним встречался трижды — после окончания очередного учебного года он три раза вручал мне похвальные грамоты командования училища.
И вот Рябошапко вызвал меня к себе в кабинет, причем вызвал в десять часов вечера! Это был какой-то странный разговор, смысл которого в тот вечер так и остался для меня непонятным. Рябошапко был необычайно вежлив и разыгрывал из себя демократа. Он вышел из-за своего огромного, обтянутого зеленым сукном стола и сел со мной рядом не в кресло, а на простой стул и тихим голосом расспрашивал меня о моей биографии. Я коротко повторил ему то, что было написано в анкете. Рябошапко сидел и согласно кивал головой:
«Так, так. Значит, и отец и мать у тебя умерли и ты остался сиротой?»
«Не совсем так. Сначала умер отец, еще до войны. Мы с матерью переехали на Украину».
«В каком году?» — перебил он меня.
«В сороковом».
«Перед самой войной, значит, — кивнул он головой. — В оккупацию как попали?»
Я объяснил. Он кивнул головой и спросил:
«Мать умерла уже после освобождения?»
«Да. Я писал об этом в анкете».
Он покосился на меня.
«Мать-то где умерла?»
Я назвал станцию.
Рябошапко взглянул на часы и встал.
«Ну что ж, Усачев, приходи завтра на комитет. Будем решать твой вопрос».
Я вышел из кабинета, и сердце у меня тревожно заныло: зачем это он так осторожно меня выспрашивал обо всем — и об отце и о матери?
При поступлении в анкете я ничего не писал об отце, вернее, о том, что он был арестован как «враг народа». Но как быть теперь? Может быть, мне надо было «помпе» все рассказать сегодня? Может, вернуться сейчас и сделать это? Ведь еще не поздно… Нет, ему я ничего не скажу. Завтра ребятам на комитете я объясню все.
Мой отец не мог быть «врагом народа», его арестовали по ошибке. А если не поверят? Если?.. Тогда что? «Тебе много раз придется доказывать делом, что ты порядочный человек. А ты не боись, доказывай и докажи!» — вспомнил я слова Арсения Федоровича Голосова, и мне стало вдруг очень тоскливо — я понял, что замполит вызывал меня неспроста. Однако я и подумать тогда не мог о том, какие последствия будет иметь этот мой вечерний разговор с Рябошапко. И не только для меня одного.
Заседание комсомольского комитета началось на следующий день в четыре часа дня. За длинным столом сидели все члены комитета и секретарь Шлыков Виктор (он был освобожденным: работником), за отдельным столом сидели Рябошапко, неизвестный мне мужчина представительного вида и наш начальник училища.
Шлыков зачитал мое заявление о приеме в члены комсомола. Все присутствующие смотрели на меня, лишь Рябошапко равнодушно крутил в руках карандаш. Я вдруг оробел. Сердце гулко застучало и, когда мне предложили рассказать биографию, решение сказать всю правду, и об отце в том числе, вылетело у меня из головы, и я привычно повторил то же, что вчера говорил помполиту. Когда я кончил свой рассказ и сел, я вспомнил об этом и так испугался, что весь покрылся холодным потом.
«Есть вопросы?» — спросил Шлыков.
«Знаем Усачева. Дело ясное. Отличник и вообще парень что надо. Принять в ряды ВЛКСМ, и точка. Я давно уже агитирую его вступить», — подмигнул мне Ленька Фролов, член комитета и мой хороший приятель.
«Одну минуточку, — поднялся помполит. — Я имею вопросы к курсанту Усачеву».
У меня сразу упало сердце, и я замер в ожидании страшной беды.
Рябошапко раскрыл лежавшую перед ним папку, обвел взглядом всех присутствующих и тихо
