произношением и переводом», изучил десять тысяч иероглифов. Но это было лишь началом, первым подступом к Храму науки. [10]
3. Прозрение подвижника
В одном из писем из Валаамской монастырской ссылки Н. Я. Бичурин признался, что в начале жизни он вел себя «весьма рассеянно», в чем и раскаивается. Но уже с 35 лет (1812 г.) «избрал для себя известные правила», которым с тех пор следовал постоянно.
В чем заключалась суть этих правил?
Биограф ученого Н. Щукин объяснял это так (очевидно, он передавал воспоминания самого Иакинфа): «На седьмом году пребывания в Пекине о. Иакинф стал переводить, по совету учителя, четырекнижие (сы-шу) с объяснениями и, к величайшей радости, узнал, что книги эти суть ключ к уразумению китайской учености; тогда же открылась необходимость знать китайскую историю, географию и статистику».
Если раньше филологические увлечения архимандрита вытекали из его прямых должностных интересов («содействование умножению в иностранном государстве церкви Христовой»), то теперь он занялся светскими познаниями, наукой. «Кроме истории, географии и медицины,— писал ученый в 1816 г.,— сколько других предметов, могущих обратить внимание иностранца и любителя древности... Сколько бы открылось новых явлений, если бы пройти здешнюю медицину и ботанику. Здесь давно прививают оспу... поэзия китайская имеет свое стопосложение, по ударениям располагаемое... риторика содержит свои правила для сочинений, и сии правила имеют некоторое сходство с нашими...»
Н. Я. Бичурин занялся углубленным изучением Китая, с этой целью («для окончания трудов в переводе историй, географии и других мелких сочинений») просил синод оставить его на следующее десятилетие. За это время ученый проштудировал пространную историю Китая в 270 томах, статистику в 18, энциклопедию в 20 и словарь в 6 огромных томах, перевел десятки томов китайских текстов всего 17 названий. (Основная часть опубликованных Бичуриным китайских переводов сделана именно в годы его пребывания в Пекине.)
И вот 15 мая 1821 г. члены девятой духовной миссии двинулись из Пекина в сторону России. Караван 15 верблюдов вез 12 ящиков книг на китайском и маньчжурском языках, ящики с рукописями, красками и шесть трубок с картами и планами (заметим: в один ящик [11] вмещалось более 20 томов истории Китая!). Это имущество главы миссии весило около 400 пудов!
По пути домой Н. Я. Бичурин вел дневник, внося туда не только наблюдения, но н свои настроения и чувства. «Когда взошел я на самую высшую точку гор,— писал он 25 мая 1821 г.,— то справа открылась предо мною обширнейшая, глубокая, усеянная холмами долина. В горных падях начинали образовываться легкие туманы, а в низменных местах уже представлялись обширными разливами. На левой стороне в отдаленности запада синелись мрачные утесы дальних хребтов, в которых терялась Великая стена, поворотившая отселе на запад. Большая дорога постепенно опускалась к северу гористыми местами, но средние холмы застенали подошву гор. Долго я стоял на подоблачной возвышенности и с удивлением рассматривал отдаленный окружности. Как свободно здесь сердце! Как чисты и возвышенны мысли! Тонкий воздух не тяготит чувств: дух легко погружается в сладостное размышление».
После долгой разлуки впервые увидев земли России, Иакинф не смог удержать свои чувства: «Благословенный край!— говорил я в радостном упоении чувств,— ты первый приветствуешь меня после долговременной разлуки с отечеством!»
Какое нежное и святое это слово «отечество»! Оно призывает нас к подвижничеству, исполнению своего сыновьего долга. Но подвижники — народ честный, гордый, не терпящий унижений, отсюда и мало приспособленный к дипломатической борьбе. Поэтому во все эпохи «подвижничество — это всегда драматизм, коллизия, конфликт, сопротивление движения — рутине, света — тьме, честности — комформизму» (Правда, 1988, 18 апреля).
Колоссальная трата энергии Бичурина в работе над китайскими переводами в высших кругах не получила соответствующей оценки. Его подвижничество осталось не только невостребованным, но осужденным. Униженный и оскорбленный таким обращением к себе архимандрит предпочел гордое молчание, не удостоив ответом вопросы суровых членов синода (к тому времени среди них не было его защитника Амвросия). Как пишет Н. Адоратский, «высшее духовное начальство строго отнеслось к о. Иакинфу и подвергло его наказанию главным образом за противление власти, выразившееся в его отказе дать какие-либо объяснения на обвинения его в разных проступках».
Убежденный в своей правоте, вольнодумный монах [12] предпочел монастырскую тюрьму, тем самым сохранил в себе чувство достоинства, честь, мужество и терпение. Он знал себе цену («я один сделал в пять крат более, нежели вес прошедшие миссии в течение ста лет успели») и с теплой надеждой верил, что в его многолетием труде нуждаются лучшие сыны отечества. Не пресмыкаясь, сохраняя даже в Валаамской тюрьме гордую осанку, он терпеливо переписывал привезенные из Китая рукописи, подготовил их к изданию («Описание Тибета», «Записки о Монголии», «Описание Чжунгарии», «Описание Пекина», «История Тибета и Хухунора», «Историческое обозрение ойратов или калмыков» и т. д.). Его усердием н терпеливым трудолюбием руководило не стремление к славе, а научная честность и любовь к науке. «Всего более страшусь,— писал ученый к Е. Ф. Тимковскому из монастырской тюрьмы,— остаться виноватым перед потомством — даже в непроизвольных погрешностях».
Это было его убеждением, его верой. Смысл своего существования он видел в преданности Науке, а все остальное (непризнание, монастырское одиночество и т. п.) считал несущественной стороной своего бытия. Таким был Бичурин, великий Подвижник России первой половины XIX в.
4. «О сколько ждем открытий чудных...»
О Бичурине востоковед Н. И. Веселовский писал, что с 1826 г. начинается его «неутомимая литературная деятельность, изумившая не только русский, но даже и иностранный ученый мир». Русский писатель Н. Полевой призывал брать пример с этого трудолюбивого ученого и литератора: «Не должно ли сказать, что о. Иакинф должен быть поставлен в пример всем нашим литераторам и ученым людям».
Почему труды ученого монаха вызвали особый интерес прогрессивной интеллигенции России того времени?
После трагического восстания декабристов русская интеллигенция стала искать новые пути преобразования общества, что вызвало повышенный интерес к истории. Возросшее к тому времени национальное самосознание россиян требовало нового определения их исторической миссии в противостоянии «Восток — Запад». Большую часть интеллигенции перестала удовлетворять европоцентристские идеи и теории, она пристальнее взглянула в историю самой России (в те годы особой популярностью [13] пользовалась «История государства Российского» H. M. Карамзина) и в мир Востока в целом.
Как пишут исследователи, одним из идейных отцов декабризма являлся Вольтер. Французский просветитель XVIII в. ратовал за изучение истории культуры, искусства, ряда экономических явлений. В области историографии он призывал отказаться от европоцентризма и в своем «опыте о всеобщей истории» стремился охватить историю неевропейских народов мира. В некоторой степени он даже идеализировал эти страны, в частности, Китай. «Государственный строй их поистине самый лучший, какой только может быть в мире,— восхищался Вольтер политическим устройством китайской империи,— единственный, который основан на отеческой власти; единственный, при котором правитель провинции наказуется, ежели, покидая свой пост, он не удерживаем народом».
Китайский политический строй идеализировал и Н. Я. Бичурин, за что он подвергся справедливой критике В. Г. Белинского. Но взгляды французского энциклопедиста ученый монах разделял не только за это. Востоковед был ревностным сторонником идей российского Просвещения XVIII в., а последнее провозглашало равноправие народов. Его горячим сторонником был и первый наставник Бичурина, который в 1800 г. на свои средства выпустил «Краткий катехизис» Е. И. Рожанского на чувашском языке. А его предшественник В. Пуцек-Григорович сопроводил первую чувашскую грамматику (СПб., 1769) следующими словами: «Когда многие для разных причин желают знать языки не только ближних, но и отдаленных, не только нынешних, но и прежде бывших народов: то кольми паче надлежит нам стараться довольно узнать языки тех пародов, которые между нами обитают, и составляют часть общества нашего. Не одно нас любопытство, но и польза к тому поощрять должна, которая очевидна всякому, кто с ними обращается».
