заморозил вконец.
Болотников переступил с ноги на ногу, кандалы звякнули.
— Ишь, чего захотел! — ощерился Петрищев. — Мало на дыбе тя ломали, беспутного!
— И тебя дыба ждет. — Болотников глянул Презрительно, сверху вниз. — Кому суждено повешену быть, тот не утопнет.
Сотник поспешил уйти. Воевода — за ним. Удивляясь дерзости узника, он быстро закрыл на засов крепкую дверь коморы, оставил караул и приказал топить печь.
Гость и хозяин сидели в воеводском доме и бражничали. Илья Петрищев чуть захмелел от вина. Слипались веки от усталости. Борясь с дремотой, сотник говорил:
— Стрельцов своих завтра ушлю в Москву. Сам остаюсь тут. Велено мне досматривать за государевым преступником. Не серчай, воевода! Тебе царь доверяет, да ведь у тебя и своих забот немало. А этот бунтовщик гораздо большое лихо учинил для государства.
— Разумею, сотник. Обиды быть не может. С тобой и мне легше будет. А скажи, почему не казнили его на Москве? Неужто для того, чтобы усечь ему голову, надо было к нам волокчи вора?
Сотник помотал головой, отгоняя сон. Рыжая борода его выставилась вперед. Взял кубок с медом, потянул из него:
— Не ведаю, почему так. Только слышал, будто царь сулил помилованье вору, когда тот сидел в Туле со многим войском. На Москве ежели казнить — молва пойдет. Вот и убрали его с глаз подале. Надо, чтобы тайно…
— Тут казнить будем?
— Рано об этом.
— Так-так, — поддакнул воевода. — Ну, гостенек, мне досыпать некогда: ночь на утро оборотила. А ты ляг, выспись как следует.
Хозяин отвел гостя в отдельную горенку, указал ему постель, а после поднял с рундука заспанного холопа:
— Молчанко! Стрельцам, кои на улице, отнеси штоф водки для сугреву. Тем же, кои в съезжей сидят, не давай хмельного. А колоднику дай щей горячих да хлеба. Поди, жрать хочет…
— Сполню, воевода, — отозвался Молчан и ушел.
Повеселевшие стрельцы проворней заходили вокруг съезжей, запохлапывали рукавицами.
…Скоро начнет светать. Над избами, над суметами по-прежнему: скулила вьюга, переметая дороги и тропы.
Воевода достал из ларца грамоту тайного приказа и еще раз перечитал ее:
…и наказывает тебе государь великий Василий Иоаннович пуще глаза беречь вора Ивашку Болотникова, бунтовщика и богохульника, штобы он побегу не учинил, людишек боле не смутьянил, аще штоб о заточении у тебя того вора лишние не ведали. А вора держать в черном теле, давая ему ясти единый хлеб да воду ежедень трижды: об утре, о полдень и вечером, отходя ко сну… И как опосля быть с вором Ивашкой, тебе последует изустный указ.
И еще, воевода, штобы ты слушался во всем сотника стрелецкого и дворянина Илью Петрищева — глаз и руки государевы в твоем остроге при сидении вора…
Воевода спрятал письмо, запер ларец на ключ, задумался.
Данила Дмитрич слыхал о холопском бунте, о том, что осенью прошлого, 1607 года сто тысяч восставших против царя осадили Москву. Шуйский в великой растерянности отсиживался в Кремле. И вел то сермяжное войско на столицу беглый холоп князя Телятевского Иван Болотников.
Крупную дичь отправил Шуйский в каргопольскую клетку после того, как хитростями взял ее в полон. Воевода встревожился, но тут же успокоил себя: Добро, что тайный приказ послал сюда своего доглядчика. По крайности, что случись — не одному мне в ответе быть. А хранить сию птаху надлежит зело зорко. Тут уж я промашки сделать не должон.
Подумав так, воевода отправился в покой досыпать до света. Снял одежду, завалился под теплый ульянин бок. Жена проснулась и спросила:
— Чего стал середь ночи? Дня мало?
— Не скажу.
— А почему не скажешь?
— Из Москвы вора привезли, — помолчав, не утерпел воевода. — Забота на мою шею… тьфу!
— А кто тот вор?
— Знать лишне тебе.
— А привез кто?
— Сотник стрелецкой. Дворянин.
— Каков он?
— Молодой. Борода лисая[3]. Огнем горит.
— Баской[4].
— Тьфу! Тебе што за корысть? Спи!
Ульяна вздохнула, улыбнулась и закрыла глаза.
II
— Эй, вор! Хлебай щи, покудова жив! — послышался окрик.
Иван Исаевич, неподвижно сидевший в углу, вздрогнул и открыл глаза. Темная фигура отошла от него и скрылась за дверью. Чья-то рука поставила на полку с той стороны зарешеченного окошка слюдяной фонарь. Светлее стало в коморе. На полу — глиняный горшок, деревянная обкусанная ложка и краюха хлеба на дощечке.
Один из караульщиков, приподняв фонарь, заглянул в окошко, потряс бородой, скаля зубы.
— Воевода жалует тя щами со своего стола!
Иван Исаевич взял горшок на колени и стал есть. Пусть смеются эти ублюдки. Ему надо набираться сил, чтобы вырваться на волю. Воля! Добудет ли он ее?..
Окончив еду, Иван Исаевич поднялся с соломы, подойдя к окошку, попытался заговорить с караульщиками:
— Спасибо, брат!
— Леший тебе брат! — глухо донеслось из караулки.
— Не ведаю, куда меня привезли? Скажи, стрелец!
— Нам растабарывать с тобой не велено!
Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошел по коморе взад-вперед, погрел коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на улицу, оглянулся, потряс руками решетку.
— Решетку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! — из караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по обоконью. Казалось, стрелец сидит за решеткой, а не он, Болотников.
Иван Исаевич отошел от окна. Затекшие обмороженные ноги плохо слушались, подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как снимешь, если ноги в железах?
Решетка крепка. Стены — тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не сделаешь. Днем и ночью будут следить стрелецкие вороны… Головами небось отвечают за меня, — думал он.
Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал память — напрасно. Ехали долго. Он потерял счет дням. В пути его почти не выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах обогрели да накормили горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху хлеба да баклажку с водой — и все…
