она уже ушла? На какие-нибудь утренние занятия?
Но тут я вспомнил, что она занималась лишь по одному предмету – по черчению – который оплачивали операторы веб-сайта «Сексуальные ученицы колледжа», для того чтобы вуайеристы могли оживить свои фантазии, глядя, как девушки в трусиках и кружевных лифчиках листают книги, – и занятия у Саманты начинались днем. Кстати говоря, ей также платили пять сотен в месяц плюс не облагаемая налогом премия и деньги на еду в «Комнатах для подглядывания», и лишь за то, что она позволяла миру наблюдать за ее полной соблазна юной жизнью – каждую минуту яркого, непомерно растянутого дня, весь месяц и круглый год. Я подумал о натурщицах, которые позировали обнаженными в классах живописи, когда я был студентом (точнее, подумал о Нэнси Бекерс – маленькой, с черными волосами, с пузырчатыми мышцами на икрах и на руках; заглянув ей в глаза, я испытал желание раздеться до носков и влезть к ней на помост), а затем нажал кнопку «Нижняя ванная» – и она была там.
Момент был не слишком сексуальным. Ничего подобного. Саманта – моя Саманта – стояла на коленях перед унитазом, подошвы ног, словно кавычки, обрамляли выпуклости ягодиц, волосы свисали на светлые края фарфоровой посудины. Лица видно не было, но затылок дергался вперед с каждым спазмом, и я помимо воли мысленно озвучивал ее потуги, чувствуя жалость и вину одновременно. Ступни – как мне их было жаль. Не меньше, чем длинный содрогающийся хребет или мокрые концы спутанных волос. Я не мог на это смотреть. Не мог. Мой палец лежал на кнопке мыши; я еще раз глянул – снова увидел дрожь хребта и судорожные движения лопаток, увидел, как дернулась голова, свободно рассыпались волосы, а затем нажал кнопку и оставил ее страдать в одиночестве.
Я едва заметил, как пролетела неделя. Я плохо спал, перестал делать зарядку и сидеть на крыльце с книгой в руках, поскольку мир открылся передо мной в виде книги куда большего размера. Я жил жизнью, которую видел на экране – кости мои стали хрупкими, мозг умер. Я ел за компьютерным столом – пицца из микроволновки, бутерброды с сыром и соусом чили, мексиканские блюда и виски в стакане, словно приятное обещание, которое никогда не исполнится. Голова чесалась. Глаза болели. Кажется, я все свободное от работы время проводил в «Комнатах для подглядывания», переключаясь с камеры на камеру в поисках нового, более интересного ракурса, который открывает все. Я видел, как Джина ковыряла в зубах, как Кэнди выщипывала полупрозрачные волоски на родинке в углу рта, сидя на краешке ванны рядом с Трэйси, как она мылась и брила ноги при свете настольной лампы; видел, как Синди сидела голой на перилах с бутылкой водки и зажигалкой, выдыхая пламя в темноту надвигавшейся ночи. Но главным образом я наблюдал за Самантой. Когда она была дома, я следовал за ней из комнаты в комнату, а когда она брала сумочку и направлялась к двери, мне казалось, что «Комнаты для подглядывания» утрачивали смысл. Мне было больно – почти физически, словно я получал внезапный удар.
Как-то днем я подъезжал к дому – это было в понедельник или в среду, поскольку в эти дни я работаю с утра – как вдруг гибкая высокая женщина в дымчатых очках выскочила из ниоткуда и преградила мне путь. На ней были шорты и футболка, которая рекламировала какое-то благотворительное мероприятие в местной начальной школе, женщина часто и жадно дышала, словно бежала за мной несколько миль. Я попытался объехать ее, пока ворота медленно ползли на длинной и толстой цепи, открывая пышную зелень в глубине двора. Видимо, она думала, что я ее знаю; может, я ее и правда знал. Но прежде чем я успел завершить маневр, она оперлась о капот машины и сунула голову в открытое окно, оказавшись так близко, что я мог видеть светлые волоски на ее челюсти и глаза за стеклами темных очков.
– Вы должны это подписать, – объявила она, протягивая мне лист бумаги.
Ворота открылись до конца и лязгнули так, что задрожали опоры. Я молча смотрел на женщину.
– Это я, – сказала она и сняла очки, демонстрируя две сердитых вмятины у крыльев носа и пару нетерпеливых глаз. – Сара. Сара Шустер. Ваша соседка.
Я чуял запах мотора, который тихо урчал на холостых оборотах.
– Ах, да, – сказал я, – конечно. – И попытался улыбнуться.
– Вы должны это подписать, – повторила она.
– Что это?
– Петиция. Пора от них избавиться. Здесь приличный район, семейный район, и, честно говоря, мы со Стивом возмущены до глубины души. Мало нам того, что это уже творится в городе…
– Избавиться от кого? – спросил я, хотя уже знал.
Я глядел ей в лицо, пока она меня просвещала, выкатив глаза и тяжело шевеля мощной нижней челюстью, – глубокое нравственное возмущение, подкрепленное солидной дозой иронии, поскольку она как-никак была женщиной образованной, либеральной демократкой, но то, что тут творилось, – это, знаете ли, уже слишком. Мне это было не нужно. Я не хотел. Я хотел попасть к себе в дом и заняться своими делами.
– Ладно, – сказал я, возвращая ей бумагу. – Только я сейчас занят. Вы не могли бы зайти попозже?
И выкатил на дорожку, а ворота с лязгом закрылись. Я был взволнован и раздражен. Сара Шустер – да кто она такая? И, оказавшись дома, я первым делом задернул шторы и включил компьютер. Обшарил комнаты в полной уверенности, что Саманта должна быть где-то там, и нашел ее сидящей на кушетке в футболке и джинсах рядом с Джиной – они смотрели телевизор. Тогда я причесался перед зеркалом и вышел во двор. Посмотрел по сторонам, прежде чем открыть ворота, опасаясь Сары Шустер и ей подобных, но увидел лишь двух детей на велосипедах в конце квартала. Улица была пуста.
Тем не менее сначала я пошел в противоположном направлении, прочь от большого белого дома на углу, чтобы избежать любопытных глаз, а потом перешел улицу и вернулся, пройдя целый квартал. Солнце светило мне в лицо, руки весело помахивали, ноги сами знали, что делать – я гулял, по-настоящему гулял по окрестностям, и это было здорово. Я замечал то, чего никогда не видел из окна машины, все мелкие детали; там – дерево в цвету, тут – новую клумбу, бегонии, растущие у корней трех бледно-серебряных эвкалиптов возле соседского дома, – и все было прекрасно, вот только сердце так и норовило выпрыгнуть из груди. Я представлял, как звоню в дверь. Поднимаюсь на крыльцо большого белого дома и звоню – но дальнейшее развитие сцены не получалось. А вдруг Саманта – или Трэйси, Кэнди и кто там еще – примут меня за одного из тех уродов, с которыми им приходилось болтать в режиме он-лайн по два часа в неделю, как оговорено в контракте? Вдруг захлопнут дверь у меня перед носом? Или пригласят меня выпить пива?
Дверь открыла Синди. Она была меньше ростом, чем я себе представлял; на ней была красная майка и красные шорты, она была босиком, ногти на ногах выкрашены в голубой – или, скорее, аквамариновый – цвет. Я не удержался и вспомнил, как выглядела она без одежды, когда откидывала голову и выпускала пламя изо рта.
– Привет, – сказал я. – Мне нужна Саманта. То есть Дженнифер. – Уточнение, которое должно было показать что мы знакомы достаточно близко и что я не псих, которому удалось их выследить.
Она не улыбнулась. Лишь смотрела – без симпатии, без ненависти, без страха, без интереса и не слишком любезно, – а потом отвернулась.
– Сэм! – крикнула она. – Сэмми! Это тебя.
– Скажите, что это Харт, – добавил я. – Она знает… – Я не закончил фразу, поскольку говорил сам с собой; дверной проем был пуст. Я слышал, как верещит телевизор, слышал, как басит музыка в одной из спален наверху, а затем в холле зашептались.
В следующий момент в дверной проем упала тень, а за ней возникло бледное и напряженное лицо Саманты.
– О, – сказала она, и я услышал облегчение в се голосе. – Привет.
– Я должен кое-что сообщить, – сказал я, приступая прямо к делу. – Наверное, дурные вести. Когда я ехал домой, меня остановила женщина, соседка, и потребовала подписать петицию. – Я смотрел на се брови, смотрел ей в глаза, видел, как блестят кольца на правой руке, которую она подняла, чтобы поправить волосы. – Но я не подписал. Я ее послал.
Она рассеянно смотрела поверх моего плеча, словно не слушала.
– Луис предупреждал, что могут быть неприятности, – наконец произнесла она. – Но ведь это несправедливо. Неужели я похожа на какую-нибудь шлюху? Как по-вашему?
Я собирался произнести речь или хотя бы признаться ей в любви, и время настало, но смогтолько
