Чтобы ветер не унес это прочь

У мальчика имелось пневматическое ружье 22–го калибра. А у меня — сейчас уже не помню, откуда — был лишний матрас.

На следующий день после того, как родители устроили сыну сибирскую ссылку, этот несчастный пришел ко мне. До сих пор не знаю, почему именно ко мне — мы никогда не были особенно близкими друзьями. Дружба не складывалась, в основном, из–за того, что меня слабо привлекала его репутация выдающегося онаниста. Понятное дело, я и сам время от времени дрочил, но при том вовсе не стремился строить на этом карьеру.

Плюс ко всему, глаза пацана слишком хорошо умели высматривать, что и где плохо лежит. Конечно, мне тоже доводилось тырить разные мелочи, но я никогда не ставил своей целью красть все подряд. И наконец, мне не нравилось, что он постоянно курил и заставлял курить меня. Я не любил табак, но пацан не отставал.

Ему было четырнадцать лет, а мне только двенадцать, он был выше ростом, но вопреки всему и по совершенно непонятной причине этот мальчишка меня боялся. Я культивировал в нем страх, сочиняя кровавые легенды о своих славных победах в кулачных боях над другими двенадцатилетними противниками. Как–то я даже рассказал ему о битве с семнадцатилетним парнем. Пацан принял информацию к сведению.

— Неважно, какого человек роста. Бьешь его в нужное место, и он готов. Надо только знать, куда. — Этими словами я завершил рассказ, превращавший меня в героя под стать Джеку Демпси[8] а его в ничтожного труса — такая расстановка сил меня радовала, но все же не настолько, чтобы становиться участником его бандитских проделок.

Как я уже говорил, за ним водилось слишком много не делавших ему чести грехов.

И вот он явился ко мне с историей об отвергнутом сыне, которому приходится спать в гараже при том, что спать там совершенно не на чем.

Пол в гараже был цементный.

— Я не знаю, что делать, — сказал пацан.

Зато я знал, что ему делать. Слова еще не успели вылететь у него изо рта, как у меня в голове сложился план. Который привел его, в результате, к окончательному разрыву с родителями, трем годам тюрьмы за угнанную машину, женитьбе на женщине с пятью детьми и на десять лет его старше, затем, как следствие, к дружной семейной ненависти, заставившей мужа и отца сначала искать, а потом найти единственную и ничем не заменимую отраду своей жизни — телескоп, превративший его в абсолютно невежественного, но усердного астронома — слабое, на мой взгляд, утешение.

— Мамочка, а где папа?

— Смотрит на звезды.

— Мамочка, правда ты тоже ненавидишь папу?

— Да, сынок, я его тоже ненавижу.

— Мамочка, я тебя так люблю. А знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что ты ненавидишь папу. Правда здорово?

— Да, сынок.

— Мамочка, а почему папа все время смотрит на звезды?

— Потому что он мудак.

— Значит все мудаки смотрят на звезды?

— Нет, только твой отец.

Телескоп он держал на чердаке и вечно путал созвездия. Он так и не научился определять, где находится Орион, а где Большая Медведица. Труднее всего ему было примириться с тем, что Большая Медведица ничуть не похожа на большую медведицу, но все–таки это лучше, чем сидеть в тюрьме за угнанную машину.

Он много работал и всю получку отдавал жене, та же при каждом удобном случае укладывалась в постель с почтальоном. Такое существование трудно назвать жизнью, но путаница с Большой Медведицей придавала ей толику связности и смысла. Вопрос «Как это может быть, чтобы Большая Медведица не была похожа на большую медведицу?» примирял его с действительностью.

Но все это в далеком будущем, а сейчас передо мной стоял бескроватный пацан и выкладывал подробности.

Круто изменив тему разговора, я привел свой план в действие и спросил, не отдал ли он кому–нибудь свое ружье 22–го калибра.

— Нет, — ответил пацан, слегка обалдев от такого резкого перехода. — Причем тут ружье? Что мне теперь делать? Я ж заработаю пневмонию в этом гараже.

Я с трудом, но все–таки скрыл ужас, мгновенно накативший на меня, когда он произнес слово «пневмония».

— Не заработаешь, — сказал я.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— У меня есть матрас.

Он внимательно на меня посмотрел.

— У меня тоже есть матрас, — сказал пацан. — Только предки не дают постелить его в гараже.

Отлично! — подумал я: план становился реальностью.

— У меня есть запасной матрас, — сказал я, нажимая на слово «запасной». Фраза произвела на мальчика впечатление, но он понимал, что за ней скрывается ловушка. И ждал.

Я тонко и осторожно доводил до его ума нужную мысль, работая английским языком, словно нейрохирург, разделяющий скальпелем нервные волокна.

— Я меняю свой матрас на твое ружье.

Выражение лица ясно показывало, что идея не пришлась пацану по душе. Он достал из кармана перекрученный горбатый чинарик. Вид у окурка был такой, словно его выудили из романа Гюго.

Еще до того, как пацан успел закурить, я сказал:

— Где–то я недавно читал, что в этом году обещают ……………… очень …………….. холодную ………………. зиму. — Я тянул ключевые слова до тех пор, пока они не стали длинными, как декабрь.

— Блядство, — сказал пацан.

Так мне досталось ружье, и оно же привело меня потом к фатальной ошибке, когда вместо гамбургера я купил коробку с патронами.

Если бы родители не выгнали мальчишку в гараж, я никогда бы не поменял свой матрас на его ружье. Если бы они отправили его в гараж, но дали с собой матрас, ружье бы мне тоже не досталось. Я получил его в октябре 1947 года, когда послушная времени природа только готовилась закрыть на зиму пруд.

Все изменилось, когда над прудом подул дождливый ветер — первый вестник осенних штормов, но сейчас до них еще далеко.

Это в будущем.

В настоящем я смотрю, как груженая мебелью машина с громким рычанием ползет по дороге, почему–то не приближаясь ко мне ни на сантиметр.

Этот мираж не желает отвечать за реальность. Он стоит на месте и насмехается над всем, что происходит в действительности. Я хочу превратить мираж в настоящее, но он сопротивляется. Он не становится ближе.

Эти люди и их грузовик застряли в прошлом, словно детский рисунок в четвертом измерении. Я хочу, чтобы они приехали, но они не едут, и меня перебрасывает в будущее — в ноябрь 1948 года, когда 17 февраля и яблоневый сад уже стали историей. Суд признал меня невиновным в преступной небрежности при обращении с огнестрельным оружием.

Многим хотелось, чтобы я отправился в колонию, но меня оправдали. Разразившийся скандал вынудил нас уехать, и я живу теперь в другом городе, где никто не знает о том, что произошло в февральском саду.

Я хожу в школу.

Я учусь в седьмом классе, мы проходим американскую революцию, но американская революция нисколько меня не интересует. Меня интересует все, что хоть как–то связано с гамбургерами.