достойным упоминания, т.е. интересным. Я, прямо сказать, не верю в это грядущее человечекое буйство. Но об этом лишь мимоходом.
Тогда, т.е. в то время, о котором я сейчас думаю, я снимал если и вовсе не дорогую, то всё же сравнительно приятную, внушительную квартиру, чтобы заниматься в ней попытками одной книги[6]. Поначалу книга давалась мне с трудом. По происшествии приблизительно месяца обстоятельства натолкнули меня на мысль, так что в протяжении весьма короткого времени под моим пером расцвёл роман, отклонённый одной фирмой, но сейчас же, притом с большим удовольствием, принятый другой в круг своего делового оборота. О времени года и т.д. я предпочитаю умолчать, если в этом отношении подобное ограничение приемлемо. Исходя из моего опыта, т.е. вкуса, писателю можно лишь настоятельно советовать избегать уточнений места, времени, географии, потому что, как мне кажется, высокоразвитый писатель или рассказчик может обойтись без подобных указаний. Пока я ожидал листов с коррекциями из издательства, я коротал предоставленное в моё распоряжение время за написанием коротких статей, которые считал возможным успешно или же безуспешно отсылать в редакции ежедневников. Тем временем на улицах то, что называется общественностью, приливало и отступало назад. В памяти, являющейся инструментом, который я высоко ценю, я наблюдаю деревья и высокие витрины торговых домов, и ещё я наблюдаю вот что — нежное лицо; однако же, для начала я расскажу о другом.
Если бы определённые заинтересованные лица сейчас подумали, что мне и теперь не может прийти в голову ничего кроме как поделиться впечатлениями, или, как говорится, сделать сообщение о роще, то я вынужден буду дать очень вежливое разъяснение, что это абсолютно исключено. Роща означает для меня всегдашний побег из сухих повседневностей в нечто комфортабельно–поэтическое. Нет, я хочу сказать другое, кстати, вполне простое, трезвое, а именно то, что в то время у меня несмотря ни на что имелся вполне достойный уважения друг, человек, искавший себе место в механизме потребностей будничной жизни; он пытался довести до моего сведения, что я совершаю опасный, если не безрассудный шаг, снимая квартиру, которую, согласно его предчувствиям, я не смогу удержать. Сегодня этот друг, как я случайно узнал, живёт очень скромно, что мне представляется характерным для времени, в которое мы существуем и которое мне кажется, в отношении вопроса дальнейшего продвижения, очень непростым, потому что мой друг, я знаю наверняка, конечно, не отказался бы от роскошной обстановки, однако озабоченность, не оставляющая его ни на миг, просто не позволяет ему пышностей. Воспоминание, такое, которое с удовольствием, т.е. словно само собой, всплывает у человека, находящего подобную ретроспективу не без приятности, говорит мне, или даёт возникнуть в моём сознании, сотенной банкноте, которую я держал в руке в те дни, когда мы с другом ходили в ресторан, и которую мне выплатили за небольшой рассказ, а мой друг глядел на поблёскивающую, посвёркивающую, переливчатую банкноту в моих пальцах, и давал мне почувствовать свою зависть, то есть, он был немного зол на меня из–за этих денег, которыми я так радостно обладал. В жизни есть переживания небольшого объёма, будничные впечатления, которые потом уже никогда не забываются.
Дозволено ли будет признаться, что по этому случаю я ощутил, пусть мимолётно, зато от всего сердца, жалость по отношению к другу, вынужденному бороться с обстоятельствами и с самим собой? Он бросил взгляд на мои деньги, с завистью и отводя глаза, и потому я ощутил жалость; и к себе самому я тоже ощутил жалость, ведь меня больно уколол вид близкого человека, о котором я был прекрасного мнения и которого моё, как бы сказать, чуть–чуть улыбающееся денежное состояньице повергло в состояние душевного смятения, назвать прекрасным которое невозможно. Такие мимолётные, мелкие впечатления, как же они запоминаются. Я имею смелость считать, что это странно. В самом близком соседстве хныкал, надрывался целыми днями ребёнок, а именно, в квартире, смежной с моей собственной. Этот детский плач мешал мне в работе над романом, само собой, и как–то раз я спросил мать несчастного младенца, что же с ним не так. На этот вопрос я получил омрачающий, печальный ответ. Ребёнок болен, сообщила мне женщина, страдает неизлечимой болезнью, и я, конечно, постарался по возможности более не жаловаться на его монотонные выражения боли.
Теперь, мне кажется, самое время доложить о визите, нанесённом мне коллегой, т.е. писателем, причём делая это, я, разумеется, не сообщу ничего из ряда вон выходящего. Речь пойдёт об очевидно очень одарённом, утончённом человеке[7], который однажды вечером, хотя указать точное время я уже не в состоянии, пришёл ко мне сказать пару слов, которые, в свою очередь, не кажутся мне имеющими большое значение. Он представился таким–то и таким–то, сказал, что слышал обо мне, что я удостоился его внимания всвязи с той–то и той–то моей книгою, положенной «на колени обществу», и что в этом и состоит причина его визита. Этот коллега особенно выделил эпизод, происходящий в одной из моих книг[8], заслуживший, как он с небольшою ужимкой признался, его любовь и внимание. Подчёркнутый интерес, если дозволено так выразиться, мне, конечно, польстил; он касался описания кофейного зала: люди разных сословий сидят и кушают в безалкогольном заведении, и главный герой книги, или романа, тоже сидит там и кушает; он молод, денег у него нет, зато есть прекраснейшая, элегантнейшая, знатнейшая подруга, в этот самый момент пролывающая в двери кафе во всём великолепии, входящая в зал, ища его своими очаровательными глазами, и некоторое время поискав, т.е. поозиравшись по сторонам, она действительно находит его в толчее. Эту сцену припомнил, одновременно немного восхитясь, пришедший с визитом писатель, сидевший передо мною «со странным чувством», и его манеры казались взвешенными, разумными, очень тонкими и осторожными. «Вы так нежны и стройны,» — с любезностью сказал я ему. После того, как мы окончили разговор, оказавшийся коротким, он удалился так же тихо и бережно, как и появился, и с тех пор я этого «своеобразного человека» более не видал; до меня лишь раз или два доходили впоследствии вести о нём, но это было уже долгое время спустя. Время от времени об этом заядлом любителе сцен в кофейных залах говорилось много и в очень похвальном смысле. Профессора и пр., как рассказывают, нашли его достойным обсуждения в циркулирующих между ними высоколобых дискуссиях. И потом, неожиданно, как говорили, он, по предположениям, вдруг решил отвернуться от жизни; то есть удалился, с позволения полагать, в своего рода монастырь для принесения покаяния.
В действительности, он вступил в общину с религиозными тенденциями[9] в качестве, возможно, слишком искренно служащего, слишком страстно преданного члена. Судить об этом его шаге я, с моей стороны, откажусь при любых обстоятельствах; будь я вовлечён в разговор, касающийся его, я ограничусь несколькими обязательными, т.е. уважительными, словами в его адрес, причём мне, может быть, придёт в голову позволить себе использовать слово «кризис», которое я в этом случае выпущу из дверей губ с наибольшей неприметностью. На любом пути, я, возможно, склонился бы добавить, найдутся розы, и говоря это, я ничуть не имел бы в виду некую очень личную мудрость, а скорее хотел бы выразить нечто в любой момент доступное для восприятия каждого человека.
Может ли написанное считаться подобием романа?
ОДНАЖДЫ
Я поселился в помещении, в которое были вхожи разного рода люди. Например, время от времени это обширное пространство, в котором я стремился к удобству, пересекала худощавая, однако внушительная дама, причём я так никогда и не узнал, какую цель преследовало её, конечно, несколько удивительное поведение. На улицах, после некоторых блужданий, которым я намеренно придавал медлительные черты, я неизменно вступал в какую–либо связь, всякий раз казавшуюся мне обязывающей. Безуспешно попросил я дома девушку, посвящавшую мне всё своё усердие в том смысле, что она проявляла сноровку в уборке и т.д., чтобы она воздержалась от нескромных взглядов в мои манускрипты. Она была любопытна; и одной из моих очевиднейших настоятельностей было приластиться к этому свойственному ей качеству. В трамвае, в поезде рядом со мною обязательно располагались особы женской принадлежности, недвусмысленно побрякивавшие ключами от дома. Однажды я познакомился в автобусе с незнакомкой, имевшей черты лица, наивыгоднейшим образом подходившие для ласк. Моё тогдашнее писательство имело несколько истомный характер, как следствие внутреннего мечтательного вида. Мне не требовалось ходить в картинные галереи, чтобы смотреть на картины — сама жизнь ежедневно приводила меня за руку к милейшим наглядностям, и
