мнению, пока нельза решить однозначно. Сознаюсь, что несколько дней назад я верил в помилование, но эта вера, если можно так выразиться, испарилась. Сегодня мне кажется, что она заслуживает понести наказание, потому что время от времени давала повод для зевоты. Она давала повод ко всяческому смущению. Одна из моих обеспокоенностей заключается в том, что её слишком уж вслух превознёс один из свидетелей. Упрёки кажутся мне более, нежели похвалы, уместными для личностей, украшающих своим присутствием скамью подсудимых, потому что это лежит в самой основе нашего времени, в основе нашего духа — то, что упрёк превращается в похвалу, а похвала — в упрёк. Я и сам, как многие другие, жду–не дождусь исхода процесса. Из разбирательства следует, что член мужской части общества стоял между двумя членами женского, и это дальнейшее обстоятельство заставляло страдать всех троих. Конечно, присяжные не занимаются рассмотрением вопросов настолько общего гуманного свойства. Стрелковые вымпелы всё ещё веют над фасадами домов. Всю неделю у нас стояла неизменно прекрасная, весёлая, блестящая, схожая с примадонной, сверкающая синевой погода. Меня забавляет, что я упомянул известную картину. Неисключено, что я приму приглашение посетить даму в Париже. Она писательница и сочиняет неизменно в летописательном духе, и ещё, как она упомянула, обладает очаровательным жильём.
Добавлю, что описываемый мною процесс проходит в провинциальном городке, известном как центр производства эмментальского и швейцарского сыров. Жан Пауль получил однажды от восхищённого его творениями изготовителя сырную голову, и, надо полагать, остался доволен.
Сегодня — ведь вкусы со временем меняются — видимо, уже не найти сыроизготовителя–поклонника Жана Пауля.
ПАРИЖАНКА
Вчера я сидел в состоящей из двух дочерей Заале[23] в новых туфлях, двух намеревающихся поехать в Монтрё аппенцеллеровских[24] девиц, бернки, находящей венскую Рингштрассе[25] ослепительно прекрасной, парижанки, сказочно роскошно и драгоценно украшенной, производившей при помощи подобных розовым лепесткам губ шелест, подвергнуть сравнению который я бы затруднился, и краснощёкой и–рукой служанки компании.
Русская, словно призванная изображать исключительно, или всё же главным образом, телесность, обладающую ступнями необычайной, торчащей в небесно–голубой раскрашенности сапожек прелести, спела нам что–то, что вселило в нас уверенность в том, что она — неисправимая чертовка, сделавшаяся немножко сонной в силу самоотверженного рвения обеспечить нас развлечением. Кто бы ни глянул в её полуприкрытые глаза, в тот же миг ощутил бы понимание того народа, к которому она принадлежала.
Выглядевшая как чуткость собственной персоной юная мещаночка с удовольствием улыбнулась этой загадке певицы и ударяльщицы в бубны, так, что казалось, она словно бы от души благодарна ей за выступление.
Глядя поверх банкнот, которые вытащила из карманчика, по всей очевидности, наилучшим образом экипированная бернка, дабы сделать быструю оценку своему имуществу, я упомяну, что мне пришло в голову сказать парижанке: «Ты, несомненно, примешь моё нижайшее приглашение провести сегодняшнюю ночь в одной из моих комнат, где надлежит быть зажжёнными свечам, чтобы золотые огоньки целовали твоё обличье, не без удовольствия.»
Она приняла мою пропозицию с поспешностью, которой я и ожидал, так как моё вопрошение было и наивесёлым, и что ни на есть вежливейшим из тех, что адресуются красавицам в непринуждённых кругах около одиннадцати ночи, и которые, насколько могу судить, находят слишком мало отражения в цивилизации для того, чтобы она могла иметь представление о протяжённости их ценности.
«Неси моё пальто,» — сказала она, и мне было по душе согласиться с её требованием.
Согласия удобны, удобства приятны, приятности неизбежны.
КАФЕ–ШАНТАН
Я сидел в варьете. Всякий раз, когда я сидел там, мне казалось, что это грех. Сидится там, по возможности, более чем развлекательно. Не успеешь войти, сразу услышишь что–нибудь разгоняющее тоску. Может быть, следовало бы запретить себе это, не позволять. А то уж очень часто я бывал в этом трали–вали. Это место заслуживает названия опереточного зала. Почти всякий раз я находил здесь что–то для смеха, и это, конечно, меня радовало. Неизбежно встречал я там различные лица, лица публики и актёров и актрис. Вполне понятно, что меня это забавляло. Так что ходил я туда ради милых забав. Само собой разумеется, там было грубо, весело, шумно. Другие кафе представлялись мне изнеженными, утончёнными в сравнении с этим местом. Должен признаться, что с моей стороны, возможно, непозволительно ни разу не спросить у себя ответа, а заслуживаю ли я столького увеселения. А ведь именно увеселяли меня члены гостивших там трупп. То и дело напоминал мне директор о том, что не пристало, не зная ограниченья, сходиться с театралами на дружеской ноге. Это была моя специализация — я был большой друг всех артистов и артисток.
Я со временем начал даже сам за собой это замечать. Когда у меня было особенно великолепное, первостатейное настроение, я делал им подношения, само собой разумеется, не более, чем мелочи, например, несколько цветков, апельсин, плитку шоколада или, иногда, пачку сигарет. Если же, наблюдая представление, я не повергался в восторг, что тоже время от времени происходило, я бывал собою возмущён. Люди на сцене, казалось мне в таких случаях, глядели на меня с упрёком, с осуждением, словно раздумывая, как бы избавиться от ни на что не годного человека. Я имею в виду, такие вещи ощущаются. Артисты — это своего рода бродячие комедианты. Может быть, можно себе позволить называть их цыганами, хотя такое название и не кажется мне обоснованным, потому что в общем и целом они люди вполне пристойные. Я то подолгу, то не очень просиживал в кафе, это зависело от настроения, в котором мне угодно было находиться. Иногда мне казалось подходящим лишь бросить внутрь взгляд, дабы убедиться, что снова показывают что–то новое.
Я помню, например, так называемую комическую старуху, по всей видимости, комедиантку, но и в то же время очень серьёзного, приятного, уверенного человека, и эта мнимая старуха выглядела хорошенькой и свеженькой, словно яблочко.
И ещё я видел там «девичьи венки», то есть, я хочу сказать — если девушек можно уподобить стихам таким образом, чтобы они составили сборник, то я читал, так сказать, в прекраснейшей, наицветущей книге стихов. Я припоминаю некоторые трогательные явления. Однажды я оплатил некой трогательной фигурке то ли пару кнедликов, то ли свиную ножку. Всякий раз это бывали девушки издалека. Какие же это миньончики, и с ними там вполне можно познакомиться, если постараться им угодить, это вовсе не сложно. Нужно лишь предстать перед этими девушками с лучшей стороны, то есть, со стороны бюргерской добропорядочности. К элементам с неким пережимом они не питают доверия, поскольку и сами, играя, должны употреблять пережим. Они желают познакомиться с вразумительностью и достаточной степени добросердечностью.
О, я видел, как вы танцевали, пели! Боже, я не в состоянии этого описать. Например, там была женщина, то есть, певица, которая прямо таки обрушиваласть страстью на меня и других слушателей. У неё на шее висел лорнет. Я ей симпатизировал уже по этой причине. Мне было приятно смотреть поющей в глаза; что я особенно хочу при этом подчеркнуть: мои глаза подпевали, то есть, душа в моих глазах подчинялась пению, то есть душе звука. Пение ложилось в блеск моих глаз так же, как ложится красавица в постель. Как это я выражаюсь с таким обилием воображения! Иногда моё разумение заходило так далеко, что я начинал считать ту или иную певицу баронессой, из семейных обстоятельств вынужденную принять сие амплуа. Вам следовало бы отнестись с полной доверительностью к моему выкрику: «Да, в этом варьете я всякий раз узнавал, что у меня есть сердце». И чьё сердце не пробудилось бы при виде песенных картин и очертаний телесной музыкальной красоты? Поющая женщина всегда слишком прекрасна для объятий, и
