Симон (История одной любви)

Симон (История одной любви)

Симону было двадцать лет, когда однажды вечером ему пришло на ум, что он мог бы прямо сейчас — а он как раз лежал в мягком зеленом мху у дороги — отправиться в путь и стать пажом. Он сказал об этом вслух, во весь голос, обращаясь к верхушкам елей, которые в ответ (хотя мы сами этого не видели и ручаться не станем) затрясли своими накладными бородами и рассыпались немым, шишкообразным смехом, каковой незамедлительно поднял нашего героя на ноги и подвиг в сей же момент податься в пажи, к чему его и без того побуждало необоримое желание. Вот он встал и шагает сквозь голубизну и зелень, не вникая в географические детали. Что ж, придется нам озаботиться хотя бы деталями его собственной внешности! У него длинные ноги, слишком длинные для решительно вышагивающего пажа, а оттого и походка немного нелепая. У него плохие башмаки, брюки идеально рваные, пиджак весь в пятнах, у него грубое лицо, а шляпа — не забудем о верхах — понемногу принимает форму, в которую ее и должны были со временем привести небрежение и плохой исходный материал. Она, то есть шляпа, сидит на ней, то бишь на голове, как сдвинутая крышка на гробе или, скажем, жестяная крышка на старой, ржавой сковороде. Кстати, голова у него — медно–рыжая, так что жареные метафоры вполне уместны. На спине у Симона (а мы, рассказ, теперь всё время идем за ним следом) висит старая уродливая мандолина, и мы видим, как он берет ее в руки и принимается теребить струны. О чудо! Какие серебряные звуки сокрыты в этой старой уродине. Как будто хорошенькие белые ангелы играют на золотых скрипках! Лес — это церковь, а музыка напоминает музыку старого, почтенного итальянского мастера. Как нежно он играет, как мягко он поет, этот грубый мальчишка. Мы сами, того и гляди, влюбимся в него, если он сейчас же не перестанет. Он перестает, и у нас есть время собраться с силами.

Как странно, размышлял Симон, выйдя из леса и вскоре опять войдя в другой, как странно, что в мире больше нет пажей. Разве нет больше красивых больших тёток? Да нет, я же помню, наша городская поэтесса, которой я посылал свои стихи, была в достаточной степени толстой, медлительной и величественной, чтобы нуждаться в ловком паже. Что–то она сейчас делает. Думает ли ещё обо мне, о том, кто её обожал? За этакими вот раздумьями он продвинулся еще немного вперед. Когда он снова вышел из лесу, луга сверкали, словно залитые золотом, деревья на них были белыми, зеленоватыми, зелёными и такими сочными, что он рассмеялся. Облака лежали на небе лениво и раскидисто, как потягивающиеся кошки. Симон мысленно погладил их цветной мягкий мех. Между ними виднелось голубое небо, роскошно свежее и влажное. Птицы пели, воздух дрожал, эфир благоухал, а вдали лежали скалистые горы, к которым наш мальчик теперь прямиком и направился. Уже поднялся ветер, и начало темнеть. Симон снова взялся за мандолину, в игре на которой он был — волшебник. Рассказ снова присаживается позади на камушек и, совершенно ошалелый, слушает. Тем временем автор может передохнуть.

Рассказывать истории — это тяжкий труд. Постоянно бежать вслед вот за таким длинноногим, играющим на мандолине романтическим сорванцом и прислушиваться к тому, что он поет, думает, чувствует и говорит. А грубый мошенник от пажеского дела идет все дальше, и мы должны идти вслед за ним, как будто мы и в самом деле стали пажом пажа. Слушайте дальше, терпеливые читатели, если вы еще имеете уши, потому что вот уже с минуты на минуту перед нами с покорнейшими приветствиями появятся другие действующие лица. Становится веселее. Показался замок; что за находка для странствующего в поисках развалин какой–нибудь крепости пажа. Покажи свое искусство, малыш, или ты пропал. И он показывает. Он поет для дамы, которая показалась на балконе второго этажа, таким сладким, лживым голосом, что сердце дамы должным образом тронуто. У нас есть темный, сказочный замок, у нас есть скалы, ели, пажи, нет, только один паж, так точно, наш Симон, в чьей грациозной, описанной выше персоне соединились в данный момент все хорошенькие пажи мира. У нас есть пение и звуки мандолины, у нас есть сладость, которую мальчуган умеет извлекать из своего инструмента. Уже ночь, звезды сверкают, луна горит, воздух ласкает, и у нас есть решительно все необходимое, есть мягкая, белая, улыбчивая дама, которая делает знак рукой. Пение отыскало местечко в сердце дамы, потому что это такое уж простое, милое, сладкое пение. «Поднимайся сюда, милый, сладкий, прекрасный, чувствительный мальчик!» Мы еще слышим ликование, всхлипы радости, которые исходят из глотки парня и на короткое мгновение пронзают ночь; мы видим, как исчезает его тень, и теперь снаружи лишь тишина и темь.

Теперь автор выкапывает в недрах своей фантазии то, чего его глаза никак не могут видеть. У фантазии — глаза всепроницающие. Ни десятиметровые стены, ни черная ядовитая тень не помешают её взгляду проникнуть сквозь стены и тень, как сквозь сеть. Паж взбежал по широкой, покрытой коврами лестнице, и когда он добрался до самого верха, у входа стояла его милостивая госпожа в белоснежном платье, и она потянула Симона внутрь рукой, которую он обдал своим горячим дыханием. Позволим себе не останавливаться на целовании ручек, которое занеже следует. Не осталось ни одного места на руках, кистях, пальцах, ногтях, не исцелованного жадными красными губами, и эти губы совсем опухли за сим галантным занятием. Вот потому–то, кстати сказать, губы у пажей постоянно похожи на страницы раскрытой книги. Так будемте же — спокойно — читать, о чем расскажет нам дальше спрятанный за ними язык.

Дама, после того как остановила юношу, доверительным образом рассказала ему, примерно так, как говорят с умной, преданной и верной собакой, что она очень одинока, что по ночам она всегда стоит на балконе, и что тоска по несказанному Нечто не оставляет ей ни одного не отравленного раздумьями приятного часа. Она убрала Симону со лба грубые волосы, коснулась его рта, провела по пылающим щекам и произнесла много раз подряд: «Милый, добрый мальчик! Да, ты должен быть моим слугой, моим рабом, моим пажом. Как чудесно ты пел. Как преданно смотрят твои глаза. Как красиво улыбается твой рот. Ах, давно мне хотелось иметь такого мальчика для времяпрепровождения. Ты должен скакать вокруг меня как лань, а моей руке должно гладить эту изящную, маленькую невинную лань. Я хочу садиться на твое коричневое тело, когда устану. Ах:» Здесь высокая госпожа всё ж таки покраснела и долго молча смотрела в темный угол комнаты, который тоже казался великолепным. Потом она благосклонно улыбнулась и встала, как бы успокоившись, и взяла обе руки Симона одной из своих прекрасных рук. «Завтра я одену тебя пажом, мой милый паж. Ты устал, не правда ли?» — и улыбнулась, и с улыбкою поцеловала его — доброй ночи! Она повела его наверх в башню, по всей видимости, высокую, в маленький славный покой. Там она еще раз поцеловала его и сказала: «Я совсем одна. Мы живем здесь совсем одни. Доброй ночи!» — и исчезла.

Когда на следующее утро Симон спустился вниз, белая госпожа стояла у двери, как будто ждала его терпеливо и долго. Она подставила ему руку и рот, и сказала: «Я люблю тебя. Меня зовут Клара. Называй меня так, если ты меня хочешь!» Они пошли в роскошную, устланную драгоценными коврами комнату, откуда открывался вид на темно–зеленый еловый лес. Здесь на богато украшенной резьбой спинке стула висели черные шелковые пажеские одежды. «Надень их!» — О, что за блаженно–глупое, исполненное искреннего восхищения лицо должно быть сейчас у нашего Каспара, Петера или Симона! Она приказала ему одеться, быстро, с улыбкою, вышла, вернулась через десять минут и нашла Симона черным шелковым пажом, какого она себе, наверное, и нафантазировала в часы мечтаний. Симон выглядел очень мило; его худое тело превосходно вписалось в тесное узилище пажеского одеяния. Он повел себя сразу вполне по– пажески и прижался, робко и порывисто, к телу госпожи. «Ты нравишься мне!» — прошептала она. «Идем, идем!»

День за днем играли они теперь в госпожу и пажа, и были счастливы. Для Симона все это было всерьез. Он думал, что нашел свое настоящее призвание, и он был совершенно прав. Была ли милостивая госпожа искренней, даря его своей милостью, об этом он не думал ни мгновения, и в этом он тоже был совершенно прав. Он называл её Клара, когда служил ей, когда ласкал её сладострастное тело. Больше он ни о чем не спрашивал, потому что у счастья, читатель, нет времени для долгих расспросов. Она спокойно, как ребенку, позволяла ему себя целовать. Однажды она сказала ему: «Послушай, я замужем, моего мужа зовут Аггапайя. Не правда ли, дьявольское имя. Он скоро возвращается. О, как я боюсь! Он очень богат. Ему принадлежат замок, леса, горы, воздух, облака, небо. Не забудь его имя. Как его зовут?» Симон запнулся: «Акка — , Акка — .» «Аггапайя, мой милый мальчик. Спи спокойно. Имя — еще не дьявол.» — Она заплакала, сказав ему это.

И опять прошло несколько дней, и однажды вечером, спустя неделю или две, когда уже начало темнеть, они сидели, госпожа и паж, на балконе замка. Звезды, как влюбленные рыцари, освещали странную пару: