— Нечего в меня пальцы ширять. Мне шисят лет.
Алюська на глазах покрывается чешуей. Ее шея становится цвета обветренной говядины.
— Вы имеете дело с пищей!
— Я имею дело с грязью, — все — таки возражает Маруся.
— Но вы мимо проходите, дыхаете на нее…
— Не дыхаю, — настаивает Маруся.
Алюська — женщина с жабрами. То есть свистит грудью, когда не по ней. Особенно когда дело заходит про коммунизм или чтобы сдать кал на анализ. Или ей стукнет в голову этот… Макс. Или Ленин. Тогда все. Она кушает воздух и не может больше спокойно находиться. Очень она их уважает. А Маруся их тоже уважает. Она, когда ходит в парк, то смотрит на них. Ленин сидит. И Макс сидит. У Ленина на коленях кошка лежит. У Макса, у того ничего не лежит, просто руки лежат. Под ноги им тюльпанов посадили. Поливают их. И Макса с Лениным тоже поливают, из шланга. Как придешь, они всегда мытые, чистые…
Слова Алюськи струятся тихо, сладко, а как газ — тошненько… Но ее не тронь. Чуть что — кричит: псы сионизма, — и бежит жаловаться в профсоюз. Ей можно. Ее обнимал сам Фидель Кастро. И даже по спине похлопал. На другой день Алюське сразу холодильник «Днепр» подарили. А Марусе не нужен холодильник, у нее и так под домом ручей живет, прохладненько, никогда щи не прокисают. Поэтому Алюська честный продавец. Позавчера гналась за покупательницей по лужам полный квартал, чтобы вернуть пятнадцать копеек сдачи. Всех товарищами обзывает. Гири в руках пестует — боже сохрани подпилить: мы не имеем права на обвес — райком рядом. Алюська, конечно, умная и справедливая, ее даже выбрали председателем уличного комитета. Но она научила Марусю врать. Вот она спрашивает:
— Там идет дождь?
А что сказать: идет или не идет? Когда он уже три месяца идет.
— Вроде идет, — отвечает Маруся. — А с обеда уже вроде не идет.
Но душа так и свищет чрез ноздри: что будет?..
Когда умер Сталин, Алюська шныряла везде, как ящерица, высматривала, кто плачет, а кто не плачет… А Маруся не плакала: умер и умер, старенький уже. Вон Дуся какая молодая померла. Вот Дусю жалко. А полы кто мыть будет? За грязь ругают, а за слезы никто не учитывает. Алюська зло затаила: не плакала за Сталина!.. Тише тени проходит. И глаза у нее плохие: смотрют. Чего смотрют? К ней подходить опасно, и у прилавка, и в подсобке. Зюзит и зюзит: международное положение! международное положение! Зачем Марусе международное положение, когда комбайнеры в поле увязли, а трактористы вот — вот уедут в Карпаты валить лес. Что у гороха, что у фасоли — одни стручки. На Первое мая: «Ну — ка, празднуйте! веселитесь! бегайте в мешках!» Попробуй скажи Витальке: «Бегай в мешках!» Он укусит…
По коридору: шам — шам, шам — шам… Маруся прислушалась: Виталька. Еще раз шамкнуло взад — вперед. Потопталось у двери.
— Христофорна! Ты тут? Открой.
Маруся открыла.
— Где Оля?
— Ссыкунов ловит.
Виталька сел на тумбочку, раздвинул ноги, выдернул из — под себя из тумбочки ящичек.
— Что у тебя тут? Выпить нету?
— Воды дать?
— Ну, ладно — ладно!.. Я знаю, у тебя тут было… спирт на пчелином говне…
— На говне — е!.. На прополисе! От поноса держу, крепит.
— Вот — вот. Закрепи меня, Маруся. — Виталька говорил медоточиво, усталым, покаянным голосом. — Марусь, посмотри, веко красное? Болею что — то…
— Боле — ею!.. — передразнила его Маруся и полезла за прополисом. Она откупорила чекушку, в которой плескалась зеленая, мутная, с хлопьями жидкость, отлила сторожко в рюмку, стараясь, чтобы без хлопьев.
Виталька выпил:
— Фу, ну и закрепило!..
Маруся опустила голову и посмотрела на свои сырые, с собранными в складки кожей пальцы.
— Ничего, Маруся, перебедуемся, — сказал Виталька.
Маруся ничего не ответила. Ее большая родинка на ниточке горела огнем, она покатала ее по шее, ища место попрохладнее.
— Знаешь, как я болел. Приехал домой, в село, помирать. А матушка мне хлоп четверть кагору! Говорит, пей, сыночка, по пятьдесят грамм, и никакого туберкулеза. Ну, я сел с дружком. И мы за один вечер эту четверть распили. Распили, и он говорит: «Лучше ешь собак!»
— Ты ел собак?!
— Ага! Стану я есть собак! Перерешили на сурочий жир.
— Помогло?
— Ага! Стану я есть сурков! Сижу как — то утром: рожа всмятку, от кагора только пучит пуп. Матушка мне и говорит: «Виталька, скосил бы ты за огородами люцерну…» Я скосил. Выпил молока. Опять покосил. Опять попил. Все, выздоровел!
Виталька рассмеялся.
— Вот люблю я украинску природу, теплый борщ, холодну воду, толсту бабу, як колоду, и полну пазуху сисенок!..
— Виталя — Виталя… — покачала головой Маруся.
— Маруся! Как надену канареечный пиджак, песочные штаны, кожаные сандалеты да как пойду на Комсомольское озеро кататься на лодке… Знаешь, какие там пловчихи на длинные дистанции тренируются?
— А Женюра?
— Да, Женюра… — вспомнил Виталька. — Все — таки семейное бремя меня удручает. А! Я живу так: пей все, что горыть, и… люби все, что шэвэлится! Ну нет, семья — это семья. Это святое. Маруся, а ведь она меня ни разу не застукала — не сдернула ни с одной женщины. Я ей сказал: «Женюра! Я дам тебе день на подружек. День на парикмахерскую. Я прочту «Гигиену брака». Я был идиот, дурак, псих! Вот тебе ковер на стену! Вот тебе палас на пол! Женя, сынок, у тебя есть папа! Дочка… Такая стервочка растет! Купил ей бальное платье.
Влетела Оля.
— Оля! — вскричал Виталька. — Сойди с ума: купи водки!
— Я ростю для родины… — запела свое Оля.
— А я пузо с кишками! — перебил ее Виталька и хлопнул себя по животу.
Маруся пошла в молочный купить стаканчик какао из титана. Положила на тарелочку семь копеек. Света сказала:
— Не надо, Маруся, забери.
Маруся забрала и понесла горячий стакан к себе в бендежку. Развернула сверточек: кусок хлеба, намазанный топленым салом, кусок зельца с чесноком, выложила помидорики — горох, а не помидорики. Поднесла стакан ко рту, вдохнула горячий сладкий дух и отставила: Митя… Мите там сладкого какао с молоком не подадут…
Перед самой Пасхой ей приснился сон. Сон…
Они с Митей долго взбирались по крутой лысой тропинке, цепляясь за торчащие из земли голые сухие корни. Луна светила им в спину. Тени поводырями карабкались впереди. То ли листья, то ли птицы срывались с веток и метили в их белеющие в темноте лица. Грибы — дождевики лопались под ногами, выпуская свой сырой дым. В норах гудел ветер, наверное, они были сквозными. И опять овраг. Пошли по оврагу. Из глиняной стены бил ключ. Глина красная, спелая, сочная. Овраг разветвился на два отвершка. Свернули направо. Дорога вывела наверх, в поле. Небо взметнулось, подпрыгнуло, и его стало затягивать вверх. Маруся посмотрела на него словно из глубокого колодца.
— Через черту не переходить! — приказал кто — то.
— Какую черту? — спросила Маруся.
