другому. По — хорошему. Никак? Никак! Никак…
Маруся очнулась: полседьмого. Задвинула сковородку с картошкой под стол, туда, где всю дорогу мокло и было прохладненько, собралась и пошла на работу. Сегодня ее дежурство. А завтра, ох, санписстанция. Какое горе…
У калитки посмотрела на яблоню, одетую в жалкую мокрую листву: холодная дрожь ветвей передалась ей.
Прошла пустырь — одни лопухи, высокие, как кусты сирени. В сторонке один — единственный приблудный подсолнух, высокий — превысокий. Маруся подошла: шапчонка махонькая, как оладушка. Ковырнула семечко, а оно белесое, молочное.
Под ногами месилось глиняное тесто. Пока дошла до остановки, набрала по пуду глины на каждую галошу.
Старик на подводе вез в центр большой бак с пирожками, алюминиевый столик и буфетчицу, красную, сердитую. Лошадь остановилась у светофора и, пока стояла, спала, потом тронулась. Маруся пошла рядом с ней, шаг в шаг. А у вокзала села в троллейбус и поехала в центр.
Справа «Мясо. Колбасы», слева «Рыба», еще левее — «Молоко»…
Вода так и рычала с крыши. Какая — то толстая трава, росшая прямо из асфальта, брызнула на стену и добралась до седьмого этажа.
Маруся пошла в арку. В арке большая лужа от стены до стены, белесая жижа наполняла ее. Во дворе никого. Стояли деревья. Вроде деревья, с ветками, с листьями, а гнилые: режь их ножом, протыкай пальцем — мякоть, как шоколадное масло. Ступеньки подъездов заросли мхом и лишайником. На подоконниках растет камыш. Скажите, вы люди ученые, разве камыш растет на подоконнике?
Только дуб, большой, старый, стоял, живой, твердый, посреди двора. Оградили его железными колышками с цепями, цепи покрасили и повесили табличку с указанием возраста. И обязали красить цепи и колышки и отдирать выскакивающие на нем многоэтажные деревянные грибы. Два года тому жильцы установили дежурство и по очереди поливали его корни крутым кипятком.
Но что ему сделается? Уже в марте его крона опушивалась листками и все густела и густела, и до самой зимы ни один лучик не просачивался через нее во двор. В этой кроне застрял и умер ураган. А корни выныривали, где хотели. На первых этажах поднимали половицы, а в Марусиной бендежке вросли в стену и там, где у нее была прибита полочка, выкинули бахрому с отростками.
Но трогать не смей: под этим дубом отдыхали Александр Македонский и маршал Тимошенко!..
И никто слова не скажи. Хоть ты кто. Министр, директор магазина, хоть кто. Не смей брать в руки пилу. Вот Тамара. Такая артистка! Полгода дома не жила — ездила на гастроли. В Испанию ездила! В меховом магазине ей дали напрокат шубу. Все ходили смеяться над этой шубой — такая дорогая: одиннадцать тысяч! Новыми! На Старой Почте каменный дом в два этажа столько стоит. У Тамары, конечно, польт много — и зеленое, и красное, и другие, а шубы нету. Но не насовсем, на время, и держи строго в нафталине. Тамара одних вееров привезла тридцать семь коробок. Ее закидали бриллиантовыми кольцами. Приходили за кулисы смотреть, настоящие у нее бедра или так, подушечки привязанные висят. А один испанский цыган, богатый, как китаец, встал перед ней на колени, взял ее ногу, обутую в сапог, и поставил себе на плешивую башку…
Но даже Тамара ничего не может сделать. Валялась в ногах перед всем Советом Министров: срубите дуб! У меня от сырости в горле плохой звук получается. А они ей: дуб не смей упоминать!..
Маруся обошла сальные селедочные лужи и наткнулась на два стоящих посреди двора грузовика. Остановилась, принюхалась: сельдь океаническая, высший сорт, иваси по три двадцать и еще что — то холодного копчения — сейчас — сейчас — мойва! От второго грузовика запахи не подразумевались, просто воняло мокрым брезентом.
Маруся отперла дверь в подсобку, сняла с себя мокрую клеенку. Так, сперва глянуть, где эти шаровые молнии. Нету? Нету. Ой, есть! Три молнии вымела Маруся веничком к порожку, а четвертая висела высоко под потолком, на карнизе, и шипела. Пришлось поддевать ее длинной шваброй, которой мыли стекла на улице. Молния увертывалась, упиралась и увиливала, но потом все — таки спрыгнула на пол и издала толстый сухой звук. Маруся вымела все четыре молнии во двор: тихонько, тихонько, не дай Бог, еще в глаз попадет, и они, шкварча и шипя, высушили четыре тропиночки к дубу, пошли скачками, вспрыгнули на самую крону и уже оттуда посмотрели на нее, упрямо, настырно, как кошки.
— Маруся… — раздалось сзади осторожно, словно на зуб попробовали.
Маруся испуганно обернулась: Федя! Сроду он подкрадывается. Продавец розницы, торгует на улице куриными пупками, фаршем и свиными брылями. Тот самый Федя, который подрался с Виталькой прямо на бульваре, где растут два каштана. Федя укусил его за пятку. А потом написал письмо в Центральный Комитет, насвистел, мол, ворует и путается с Галиной Брежневой. Несчастный человек: жена ему изменяет с продавцом кваса, шурин выиграл за тридцать копеек мотороллер, теперь ездит на нем в лес — хоть ландыши собирай, хоть так просто воздухом дыши, дети Федины болеют чесоткой, а сам он падает: то поскользнется на молочной луже, то на селедочной головке, то на харчке, ни одной целой косточки себе не оставил.
— Маруся, видала, какой завоз! — воскликнул Федя. — Селедка! Оливки! Оливковое масло! Что будет!
— Что?
— Прилавки разнесут, вот что! — засмеялся он и поскребся под мышками и на загривке — у Феди везде почесушки.
— Тебе — то что, ты все одно на улице торгуешь.
— Разнесу — ут! — радовался Федя. — Как в «Нептуне». Маруся, слыхала: в «Нептуне» недостача!
— Да нет там никакой недостачи! — отрезала Маруся. — Там санписстанция ковши грязные нашла и глисты у двух продавщиц.
— Да — а? — протянул разочарованно Федя.
— Оштрафовали директора на десять рублей.
— Повезло, — вздохнул Федя, но тут же ожил: — А вот сегодня Мишаню Давидовича, жидишку, из партии исключать будут, слыхала?
Маруся открыла дверь:
— За что?
— На родину дираёт! В Ис — сраиль! Там дожжей не идет. Одна солнца на небе, и пчелы курлыкают по подсолнухам. А толстозадые жидовки нехтар грудями собирают и кормят молочком своих хилых мужей.
— Как же?.. — прошептала Маруся. — У него же мать парализованная…
— А он и ее, и ее! Посадит в кресло на колесах — и в вагон. Он мне вчера на ботинок плюнул.
— Покажи ему кукиш в кармане, — задумчиво ответила Маруся, заперла дверь бендежки и встала на пороге: Мишаня Давидович уезжает в Израиль. И Мишаня. Зимой Гриша уехал, а на майские — Ритушка. По телевизору фильм показывали, как они там в подвале живут. То есть не Гриша с Ритушкой, про них ничего не известно, другие. Плачут, рыдают, рвут на себе волосы: жрать нечего, одни сушеные кузнечики, арапы ходят с кинжалами, и пирке в поликлинике не делают — плати десять рублей. Зачем же вы, дураки, туда поехали? Это нас родственники наши обманули, двоюродные братья и сестры: дескать, мы сюда приехали, нам плохо, так пусть и вам плохо будет, мы от злости на судьбу вам подлость сделали. Вот какие бывают эти двоюродные…
Маруся огляделась: молний нету? Унитаз журчит, старенький, весь в веснушках, ржавый, никакая пемза его не берет, только кислота, но жалко трубы, они тоже старые, пусть уж так. А и идите на второй этаж, там аж четыре очка. А то повадились — близко же…
Бендежка прибрана: ведро в ведре, веники на шнурках висят, тряпки все мытые, сухие. Шкафчик умненько стоит, в сторонке, деревянный язычок дверки придерживает. И ни одного пятнышка нигде. А подальше у нее и столик есть, и две табуреточки, и широкая низкая лавка, сама ее сладила, на ней даже лежать можно, если живот заболит. Хорошая бендежка, длинная, с поворотом. А за поворотом окошко. Высоко, правда, но ничего, подставь ящик и смотри на улицу.
Митя.
