— Хорошая моя Варька! — прошептал Ларион, засыпая. — Прости уж ты меня!..
Она гладила его голову, говорила ему в самое лицо:
— Спи, родимый, еще все впереди. Закрой синие свои глазочки. Я постерегу, никто тебя не тронет!..
…Когда Ларион проснулся, Вари уже рядом не было. Скрипнула дверь, она вошла, спустила ведра с коромысла.
— Спал бы. Чего на окошки-то глядишь? Не бойся, провожу, никто не увидит.
Она подала самовар, подвинула хлеб, молоко. Ларион молча сидел у стола.
— Варя, — заговорил он наконец, — ты не обижайся… Как дальше у нас будет?
Она ответила не сразу. Видно, пока он спал, ей тоже было о чем подумать.
— Чего пока загадывать?.. Как позову, придешь спять.
— В чужой дом по ночам только воры лазают, — сказал Ларион.
Варя вздрогнула. Потом поджала губы, сложила под грудью тонкие, голые по локоть руки.
— Как сказать, чужой!.. Я на этот дом шестой год роблю, все тут моей рукой уделано. Людям-то со стороны не видно: думают, Пашка мой — хозяин. А он ботало пустое, горлан. Таскается, бывало, по лесу-то, таскается, белку дохлую притащит, одна слава, что охотник. А дома, куда ни сунься, везде я. Эх, кабы не девчонка!..
И Варя вдруг заплакала. Слезы у нее текли крупные с градину.
— Подумала я, дура, что любишь ты меня… А ты сразу корить!..
У Лариона сердце просилось наружу. Как же ей объяснить?..
— Ты скажи: можно тебя не любить-то? — спросил он с силой обняв ее. — Забрала ты меня совсем!..
За окном уже светало. Прогудел заводской гудок. Пора было и расставаться.
Снова ожил цех, потекло тепло от печей, загремело железо.
Давно уж так не пылало: уголь блестел, как алмаз, искрился у Лариона на лопате. Листы выходили из печи, как облитые алой кровью. Молот не бил по ним с дребезжанием, а шлепался, как в масло.
Варя подошла к Лариону, сказала тихо:
— Полегче шуруй, миленок: ребята таскать не поспевают. Правую топку запусти, может, одним котлом продержимся.
Она раскутала свой темный платок, сама взяла клещи. Ларион видел, как она шагнула к огню, схватила двухпудовый лист. Выдернула с десяток и сунула клещи в бак с водой — взвился пар.
Рабочие от молота кричали, отгоняя рукавицей жар от лица:
— Касьяновна! Ждяниха! Нынче дело рекордом пахнет! Докажи, что зря юбку носишь!..
Варя перевела дух, попила воды, подвязала потуже косынку.
— А вам без юбки надо?.. Звонари! Что прете-то? — И снова взялась за клещи, помогая печным. — Давай, ребятки, накидаем им погорячее, пусть щурятся.
Печными работали ребята-фабзайцы. Бегали взъерошенные, мокрые, как мыши. Носы блестели, горячий пот, мешаясь с сажей и пылью, тек по впалым щекам. А между ними, как черная, сильная птица, — Варя.
С каждым днем по-новому видел ее Ларион. То притихшая, испугавшаяся сама себя, своей силы, то играющая ею. То застенчивая и ласковая, то отчаянная, говорливая, независимая. Все ее слушаются, все любят и даже боятся, как старшую. Ей всего двадцать пять, а у нее в бригаде сорокалетние мужики. Лариону вспомнились Варины слова: «Я завод наш люблю, верь совести. Ты полюбишь — и дружба у нас с тобой пойдет…» Ларион уже и любил его, этот гулкий, горячий цех. Когда увидел, на узкоколейке возле завода стоят гондолы с углем, обрадовался, будто хлебу. И вот теперь всю смену без устали кормит свою топку черной, горючей едой.
К концу такой жаркой смены и Ларион упарился. На Степу была надежда плохая, что он сам вычистит зольники. Ларион взял скребок, лопату и прыгнул в зольник. Там была такая жара, что, того и гляди, могли затлеть ботинки и штаны. Ларион копался дольше обычного и вылез, почти очумевший. Варя протянула ему руку, помогла одолеть ступеньки.
— Некогда мне было пособить тебе, — сказала она тихонько. — Мы ведь, Ларя, сегодня две нормы дали. Погрел ты нас! Глядишь, таким-то боевым манером мы и план нагоним.
Пожилая работница, садившая в печь листы, уже давно приглядывалась к Лариону и к Варе.
— А толково стал робить новенький-то твой! — сказала она, усмехнувшись. — Гляди, тонны две за смену-то перекидал. Небось ручки-ножки дрожат? Хватит ли, Варька, у тебя жалелки на него?
Варя, спрятав смущение, ответила сурово:
— К тебе занимать не побегу. И не дитя он малое, чтобы его жалеть. Сироту-то из него не делай.
…Они встретились в полночь, после вечерней смены, на краю поселка. Постояли в узком, заметеленном проулке.
— Ну, дак как?.. — шепотом спросила Варя, пропуская Ларионовы руки к себе под шубейку.
— Уже соскучился.
— А я думала, забыл… — Она засмеялась и потянулась к нему губами.
Потом она рассказала, что свекрови ее уже донесли, как она в лесу с чужим мужиком на пару дрова пластала. Прибавили и то, будто одну ночь их вовсе не было в зимовье: жгли в лесу костер и около него ухажерились.
— Было крику, — недобро улыбаясь, сказала Варя. — Я ей, старой дуре, сказала, что это брехня. А что на пару с тобой робила, так хотела инвалиду помочь.
— Ну, и поверила? — усмехнулся Ларион.
— Вряд ли… Ну да тьфу на это дело!.. Ты-то как у меня, Максимыч?
Он не мог ей не сказать, что все эти дни живет в тоскливой тревоге: боится, что не удержит ее. Одному уже было нестерпимо, а никакой другой, кроме нее, ему не надо. Со вчерашнего дня вовсе не может найти себе места — похоронили Васю-пекаря.
— В сутки скончался от сердца. А ведь мы с ним вместе комиссию осенью проходили, и он им тогда словом не пожаловался… Вот она какая жизнь, Варька!
Ларион рассказал Варе, как накануне был на кладбище. Снег глубокий, лошадь дали плохую. Провожало всего четверо: он, Кланя, соседка-старуха и рабочий из коммунального отдела, которого комендант отрядил, чтобы было кому помочь гроб с саней снять.
— Вечером поминки были… Карточка у него неотоваренная осталась, так Клавдия пирог какой-то испекла, кашу сварила… А я, веришь, что-то и есть не мог…
Варя схватила его за руку.
— Ой, да будет, родимый!
— Ты пойми, — сказал Ларион, — я так боюсь один быть. Не могу же я всю жизнь судьбу ждать. Будем встречаться, ты можешь оказаться в положения. И как я тогда своего ребенка получу?
Варя хмурилась, скрывая нежность.
— Какой тебе еще ребенок? У меня третий год на белье нету… Поробь-ка с мое! Верно, что мы, бабы, как кошки… Хоть голодом, хоть холодом! — И зашептала ему в лицо горячо: — Ты уж, Ларька, люби, не оговаривайся. Время, оно все определит. Приходи вот завтра, девчонку опять к свекровке провожу…
Она прижала Лариона к забору, стала тормошить целовать. Так крепко, что у обоих заныли зубы.
Уже перевалило за полночь, дверь в общежитии была на крюке. Ларион постукал легонько, потом еще раз — посильнее. Заскрипели половицы в сенях, вышла полуодетая Кланя. Сказала гневно, как еще никогда с ним не разговаривала:
— А я тебя за самостоятельного человека считала!.. В другой раз я тебя под дверями поморожу, таскуна такого.
В середине марта Лариону почуялось, что вдали маячит весна. Кругом лежал еще глубокий снег, и по утрам морозило так, что захватывало дух. Но в полдень, когда он выходил из цеха, чтобы продышаться, то замечал, что на грудах золы и шлака снег как будто движется и от него идет влажный, какой-то цветочный запах. И со двора не хотелось уходить.
