бросил в холодное небо. Не видно ни следа, ни зверушечьей лапки на снегу — все попряталось, затаилось.
Варя несла пилу-восьмичетвертовку. Лариону дала два топора. Оглядевшись, сказала тихо:
— Пойдем подальше. Тут лесорубы-то собрались, — Тюха с матюхой. Того и гляди, лесиной раздавят. А нам с тобой еще жить не надоело. Верно?..
Они долго шагали по сугробам, а с потревоженных елок сыпался им на лицо обжигающий снег. Наконец Варя остановилась на большой белой поляне.
— Нравится тебе здесь, Максимыч?
— Ты тут, — значит, хорошо, — коротко сказал Ларион.
Он вытащил из-за пояса топор, подсек первую березу. Она была ровная и белая, как восковая свеча. Еловая поросль вокруг туманилась инеем.
Они пилили быстро, не разгибаясь. Береза с легким шорохом пошла вниз, хлестнула вершиной по снегу, подняла целую метель.
— Одна есть, — переведя дух, сказала Варя и пристально посмотрела на Лариона. — Ну, давай еще.
Они свалили семь штук, обрубили вершины. Варя стала разводить костер. Извела одну только спичку, и взвихрилось пламя.
— Погрей руку-то, — позвала она Лариона. И он, оглянувшись, подошел к ее костру.
Долго им быть вдвоем не пришлось: на яркий огонь тут же сбежались все озябшие с других делянок.
— А мы к вашему огоньку!..
— Свой раскладать надо, — сурово бросила Варя.
— Чай, тебе жару-то не убудет. Не задавайся, Касьяновна. Напарничка себе баского выбрала, а молодые мужики, они сердитых баб не любят.
Варя отвернулась, молча взялась за топор. Тихо сказала Лариону:
— Никуда — от них, сплетниц, не спрячешься… Во всякое дело лезут. Поди, Максимыч, развороши огонь, будто невзначай. Свидетелей нам тут с тобой не надо.
Сердце у нее колотилось тревожно, но росло упрямство: вот нет же, не побоюсь, коли так!.. Идите, глядите!
— Бери пилу-то, — справившись с волнением, сказала она Лариону, который стоял в нерешительности, какой-то смятый, взъерошенный.
Больше они в этот день не отдыхали. Обедать в зимовье не пошли, поели хлеба и испекли в золе картошку. А мороз жал. От одного удара колуном дрова разлетались, как стекло.
— Поровней выкладывай, Максимыч. Не люблю я кривых поленниц. Я все люблю красивое… Может, потому и в напарники тебя позвала.
Ларион бросил полено и шагнул к Варе.
— Ты погоди… Вперед норму нам надо исполнить. Делу время, а потехе-то час…
— Вот я и вижу, что тебе потеха, — нахмурился Ларион и, отвернувшись, стал быстро швырять поленья.
Она видела, как он напряжен и как устал, как сбит с толку ее намеками. А что ей было делать? Сейчас кинуться к нему?..
Лес слился стеной, небо наверху стало густо-синее, без единой звезды. А по сугробам так и двигался мороз.
Поленница в шесть кубометров была выложена полено в полено.
— Сто пятьдесят процентов, — тихо сказала Варя. — Теперь… теперь и целоваться можно…
Вокруг не было никого, костры давно загасли. Варя быстро расстегнула полушубок, распахнула полы, и Ларион тесно прижался к ее теплой, твердой груди. Щеки Варины были с морозцем, а губы жгли. Вся она пахла снегом, елью, смолёвым дымком костра.
— Куда ж ты?.. — спросила она шепотом, когда Ларион оторвался, чтобы перевести дух. — Погоди, дай-ка рученьку твою родимую погрею!..
Она дышала ему теплом в самое лицо.
— Ох, Ларька, милый мой!.. Пропали мы!.. Что делать-то будем?
Видно, давно уже не касался Ларион теплого, живого тела: он будто летел куда-то.
В зимовье они возвращались уже в полной темноте, проваливаясь в снег и оба чуть не падая.
— Ступай, Ларя, вперед. А я минут через пяток: чтобы не вместе.
Их, конечно, «засекли»; уже на другой день Варя заметила, что за ними следят. То одна баба, то другая, словно невзначай или заблудившись, бегут через их делянку. Остановятся и посмотрят, как они здесь с Ларионом вдвоем. Варя теперь и огня не раскладывала до самого вечера, чтобы не шлялись то погреться, то за угольком. Только окончив работу, они с Ларионом собирали сучки, жгли их и, схоронившись за яркое пламя целовались.
— Захочешь согрешить, так ведь не дадут добрые люди! — улыбаясь и чуть не плача, говорила Варя. — Ну ничего, Ларька, скоро и домой!
Задание, которое им было положено, они нарубили за пять дней. Последний день работали как звери: спешили домой, зная, что там первая же ночь их спрячет от чужих глаз. О том, что будет дальше, им сейчас думать не хотелось, да и страшно было.
Они оба очень устали: четыре ночи, которые ночевали в этом лесном зимовье, они провели почти без сна. Можно ли уснуть, когда слышишь дыхание, но не смеешь протянуть руку, чтобы дотронуться? Холод, сухой хлеб вместо обеда, отчаянные объятия под треск костра и тут же работа, работа: визг пилы, стук топора, хряск сучьев…
— Ларька, родимый!.. Я тебя замаяла совсем. Да и сама-то… Как домой-то пойдем?
— На руках донесу, — сказал Ларион.
Ночью поселок встретил их редкими огнями. Завод мерно гудел в темноте, дымил едва приметным серым дымом.
— Заходи, — отомкнув сени, сказала Варя. — Девчонка моя у свекрови, нонче еще не ждут меня. Сейчас каминку растоплю, наварю густой каши…
И хотя еле стояла на ногах, опять откуда-то взялись силы. Скинула полушубок, платок, быстро нащепала лучины. Оглянулась: Ларион все еще стоял у порога.
— Так что же ты? Давай пимы нагрею. Садись пока на постель.
Он все стоял, неподвижный.
— Чего с тобой? — уже тревожно опять спросила Варя и подошла к нему.
Ларион поглядел ей в глаза.
— Ты веришь, что не за густой кашей я сюда пришел?
Варя встрепенулась и сказала страстно и ласково:
— Родимый! Какой разговор! — Она засмеялась веселым, девчоночьим смехом. — Без каши тоже нельзя, Ларя. Никакой тут обиды нам обоим нет.
…У Лариона перед глазами плыла жарко натопленная изба, с цветными обоями по стенам. Большое зеркало против кровати, в котором он увидел себя самого, непохожего, бледного, с прилипшими ко лбу волосами. На столе недоеденная каша, молоко в чашке. Окна затянуты морозом и вышитыми занавесками. Две пары валенок, сброшенных на чистый половик.
Варя обнимала Лариона, целовала и не отпускала.
— Плохо тебе, что ли, тут, хорошенький мой? — спросила она с нежностью. — Что ты все мечешься?
Под головой у Лариона была мягкая, горячая подушка. От наволочки, от подстилки, от Вариной рубахи пахло речной водой… От большой печи, со стен, с потолка двигалась на Лариона теплая дремота, сжимала его и томила.
— Варя, — очнувшись, сказал он. — Ты, может, бросила бы мне чего на лавку… На мягком мне не уснуть… Отвык. И тебе спать не дам, а тебе отдохнуть бы…
И тут же он дремал опять. Варины руки держали его крепко. Лариону уже не стыдно было больше ни своей худобы, ни серого, застиранного белья, ни того, что его морит сон, когда она, Варя, рядом.
