неосыпавшуюся бруснику; впереди слышался треск и гул падающих деревьев. Он вышел на вырубку и огляделся. По всему склону горы кипела работа. Толстые, вековые сосны, поверженные на землю, раскряжевывали на бревна и скатывали в штабеля. Внизу, под горой, фырчали машины. Пылали костры, трещали сучья.
Мишка увидел Газилю. С березовым стяжком в руках она помогала трелевщикам накатывать бревна на тележные передки.
— Дай-ка сюда! — сказал Мишка, беря из рук у Газили стяжок. — Не по горнице веник, девка. Разве для тебя, мухи эдакой, такая работенка?
— Бригадир посылал… Моя напарница больная, — смущенно сказала Газиля.
Не выдержав Мишкиного взгляда, она улыбнулась, и он увидел на ее круглых щеках две забавные глубокие ямочки.
— А ты возьми меня в напарники, — предложил Мишка. — У нас с тобой знаешь как дело пойдет!
Газиля покраснела, опустила глаза и убежала от Мишки. Убегая, она несколько раз оглянулась.
— Ишь, чернавка! — погрозил солдат.
Газиля, забежав за высокие штабеля, прижалась лицом к шершавым, нагретым солнышком бревнам и простояла некоторое время молча, не решаясь выглянуть. Ей как-то вдруг стыдно стало своей запачканной смолой одежды.
Потом несколько дней подряд Газиля видела, как опять приходил в лесосеку Мишка, заигрывал с бабами, болтал с грузчиками и шоферами.
— Газиля! — крикнул он раз, заметив ее. — Приветик!
— Здравствуй… — тихо обронила Газиля.
Ленцой Мишка был под стать отцу. На последней неделе перед отъездом, лишь после того, как мать неоднократно намекнула, что не грех бы сушняку на зиму порубить и переметать стог, промоченный дождями, Мишка с отцом пошли в лес, срубили две толстые сухостойные ели и привезли домой.
— Поставь нам, мать, поллитровую, — потребовал Логин Андреевич.
— Денег больше нет! — отрезала Петровна.
— Из тех, что за дом, возьми.
— К тем деньгам и подбираться не мысли! Брага осталась, допейте.
— Ее бы заершить маленько, — угрюмо сказал Логин Андреевич, садясь за стол. — Стареть стала, скупеть стала! — подмигнул он Мишке.
Брага была крепкая, сладкая. Уставшего Широкова быстро развезло.
— Чтой-то, мать, татарка не стала ходить? — спросил он Петровну, собираясь спать.
— Почем я знаю? Мишки, может, стесняется. Чего ей сейчас здесь делать?
Тем же вечером Мишка пошел в барак, где жили вербованные. Подойдя к крыльцу, остановился: в бараке пели. Несколько женских высоких голосов тянули протяжную татарскую песню. Мишке что-то скребнуло по душе: песня была монотонная, но печальная, выразительная. Особенно выделялся один голос, совсем молодой, звенящий; он заводил, остальные подхватывали.
Мишка заглянул в окно: запевала Газиля. Она сидела на койке, поджав ноги и перебирая туго заплетенную косу. Спрятавшись за наличник окна, Мишка видел ее круглую, цвета спелого яблока щеку, по которой сбегала темная прядка жестких волос.
Мишка потоптался на крыльце, потом шагнул в дверь. Газиля оборвала песню.
— Привет стахановкам! — подавив смущение, сказал Мишка. — Не примете меня в компанию?
— Что к русским девкам на прииск не идешь? — дружелюбно спросила красивая татарка, видимо старшая.
— На прииск далеко… Ваше пение хочу послушать. Запевала у вас вон какой голосистый, как жаворонок все равно.
— На гармошке играть умеешь?
— Нет гармошки-то, — признался Мишка.
— Ну, приемник нам починяй. Антенну ветер сломал. Музыки нет, последние известия нет. Летом вечер долгий, девчат много, а ребят нет. Вербовал, что думал? Где девка, туда давай парень! — Веселая татарка засмеялась, глядя на смутившегося Мишку.
— Солдат, починяй, пожалуйста, — попросили и другие.
Мишка сбегал, принес отвертку, поковырялся в приемнике.
— Антенну уж завтра налажу, — пообещал он, — темно, еще с крыши упаду, убьюсь — отвечать вам придется.
А сам подсел к Газиле. Оглянувшись по сторонам, шепотом спросил:
— Ты чего это к нам не идешь? Мать велела приходить.
— Зачем? — робко спросила Газиля.
— Зачем раньше-то ходила? Меня, что ль, испугалась?
На соседних койках прислушивались, разговоры смолкли.
— Давай в сени выйдем, — шепнул Мишка.
Газиля нерешительно встала, прошмыгнула вслед за Мишкой.
Они постояли на крыльце. Было совсем темно, чуть-чуть рисовались вершины сосен на черно- зеленом неровном небе; из низины тянуло холодной сыростью.
— Чего тут стоять? Пойдем к нам, — предложил Мишка.
— Не пойду…
— Чтой-то? Пойдем, я говорю!
Он потянул ее за руку. Она упиралась, но шла за ним.
В окнах у Широковых было уже темно.
— Пока мы с тобой здесь сватались, наши легли, наверно. — Иди-ка сюда. — Мишка потянул Газилю в ограду, где плотным стожком было сложено сено. — Не бойся ты, дурочка!
— Чего надо тебе? — дрожа, спросила Газиля.
— Ничего не надо. Садись, посидим, сказки рассказывать будем.
Газиля покачала головой:
— Не надо. Пусти руки, пожалуйста…
— Ну, воля твоя, — как можно равнодушнее сказал Мишка. — Тогда одна дорога — спать идти.
Газиля, отойдя в темноту, смотрела, как Мишка пошел в избу; подождала, когда стукнет дверной засов, и пошла к себе в барак.
Двенадцать дней пробыл Мишка у родителей. Отпуск подходил к концу. Погода изменилась, сильно захолодало, полетела острая, как иголки, снежная крупа, заковало лужи.
В лесосеке запылали костры. Еловый лапник с воем корчился на огне, пыхтела горькая, не желавшая загораться осина.
От едкого дыма у Газили слезились глаза, зябли руки: варежки она еще не успела припасти. Став на колени, она дула на тлеющую сырую бересту, которая то вспыхивала, то погасала, задуваемая ветром.
— Газилька! — услышала она над собой голос Ефросиньи Петровны. — Ты чего пропала? Мишка наш скоро уезжает. Приходи-ка на пельмени.
Пельмени были с мясом, с рубленой капустой и редькой. На столе стоял горшок со сметаной, пузырек уксуса, перечница, топленое масло.
— Ешь, Газиля, — угощала Петровна, загребая шумовкой из чугуна разбухшие пельмени и вываливая их Газиле на тарелку.
Газиля сидела опустив глаза. На смуглом, обветренном лице ее проступили розовые пятна. Есть она не решалась; как взяла вилкой пельмень, так и сидела, не поднимая глаз.
— Чего же ты не ешь, гостья дорогая? — спросил Мишка очень ласково.
— Не хочется кушать… — прошептала Газиля и сняла с вилки пельмень обратно на тарелку.
Подняв глаза на Мишку, она встретила его глаза, голубые, веселые и ласковые. Рот у Мишки был пухлый, масленый от пельменей; все лицо казалось теплым и мягким.
— Хорош парень у нас, Газиля? — спросил, жуя пельмень, Логин Андреевич.
— Хороший… Очень… — растерявшись, ответила Газиля.
Она ушла, так почти ничего и не поев. Обойдя барак, села на пенек подле маленькой зеленой елки и
