просидела до сумерек, улыбаясь, волнуясь и не замечая ничего вокруг; ни холодного тумана, который полз из низины, ни пролетающей снежной крупки. Газиле было томительно и сладко, несмотря на то что она замерзла и хотела есть. Думала, вдруг невзначай зайдет сюда Мишка…
Как до последнего времени все было ладно и просто: жила среди подруг, работала. Каждое утро раньше всех вставала, по холодку шла в покрытую росою делянку, сгребала граблями зеленую хвою, укладывала в груды обрубленные сучья. Трелевщики, возившие бревна, похваливали: «Молодец девка! Как избу в воскресенье, делянку прибрала. Ты, бригадир, подкинь ей!» И целый день над Газилей голубело небо и качались зеленые вершины.
А вот теперь уж не вставалось так беззаботно и ночью не спалось так крепко, как раньше, все думала она о Мишке, о его веселых, играющих глазах…
— Вот ты где! — услышала за собой Газиля. — Я ее в бараке ищу, а она в лесу сидит, как шишимора. Замерзла небось? — Мишка подошел и взял ее за руку. Слушай-ка… Я с тобой все же поговорить хочу. У тебя парень есть? Будешь со мной дружить? Я тебе писать буду, а вернусь, время покажет…
У Газили дрогнули ресницы.
— Правду говоришь? — тихо спросила она, все еще не глядя Мишке в лицо.
— Отсохни язык! — горячо заверил тот. — Слушай-ка, возьми вот… На прииск сбегал, купил… — И он протянул Газиле нагретую в кулаке дешевую жемчужную снизочку.
Уехал Мишка. Каждое утро выбегала Газиля посмотреть, не несут ли письма в избушку к Широковым. Один раз, осмелев, спросила Петровну:
— Миша письма пишет?
— Нету покудова. Да он у нас не большой охотник письма-то писать. — И, чуть заметно усмехнувшись, Петровна спросила: — Аль соскучилась?
Газиля потупилась и больше ни разу не заговорила о Мишке. Как-то вечером Петровна сама окликнула ее, возвращающуюся из лесосеки:
— Ты что к нам не идешь? Богата стала? А Мишка письмо вот прислал. В Венгрии он.
В письме ни слова не было о Газиле. Писем для себя она скоро и ждать перестала.
Она сильно похудела и стала совсем маленькая и тихая, как затаившийся мышонок. Оставшись одна где-нибудь у костра, беззвучно плакала, утирая сырой рукавицей слезы с обветренных щек. Один раз, когда было ей как-то очень тяжело, сняла с шеи подаренные Мишкой бусы и кинула их в подернутый ледяной коркой глубокий родничок.
Зима наступила лютая. Уж в ноябре так заковало, что земля потрескалась. Снегу было совсем еще мало, да и тот сдуло в низину. По всей лесосеке пылали костры. Леса вырубили множество; гора, на которой расположился лесоучасток, оголилась совсем. Везде торчали сиротливые пни, припорошенные снегом кучи несожженной хвои.
Логин Андреевич с наступлением холодов все чаще «закладывал», благо продуктовозка приходила теперь по санному пути два раза в неделю. За кострами наблюдать ходила Ефросинья Петровна.
Однажды, уже после рождества, она наткнулась в темноте на Газилю, которая совсем одна сидела, поджав ноги, на поваленном дереве около потухающего костра.
— Девка, милка! — позвала соскучившаяся Петровна. — Что же ты совсем меня забыла? Что я тебя, обидела, что ли, чем?
— Нет, тетенька!.. Работы много… Некогда.
— Так уж и некогда? Что у тебя, скотины полон двор или детей куча? Приходи-ка лучше, я тебе варежки припасу, — пообещала Петровна.
Газиля пришла, но просидела молча, не поднимая глаз.
— Хвораешь ты, что ли? — любопытствовала Петровна. — Что ты такая худущая да зеленая стала?
— Болит чего-то… — тихо ответила Газиля. — Простыла в лесу, наверно…
Петровна дала ей сушеной малины, липового цвета и велела в субботу приходить париться в бане, которую сама топила.
Газиля пришла и в субботу, но, когда зашла с Петровной в горячую баню, не стала снимать рубаху.
— Ты что, меня, старухи, стесняешься? — удивилась Петровна. — Сдерни рубаху, тебе говорят! Что за мытье в рубахе!
Увидев высокий живот, всплеснула руками:
— Ты что же это натворила, буть ты неладна?.. И молчишь…
Газиля тоненько заплакала, опустившись на сырую горячую лавку.
— Кто же это тебе? — допытывалась Петровна.
— Мишка ваш… — чуть слышно шепнула Газиля.
Ошеломленная Петровна ушла из бани, почти не мывшись. С неделю она молчала, ходила хмурая, с поджатыми губами.
— Что тебя, параликом, что ль, зашибло? — спросил Логин Андреевич. — С чего на тебя немота-то напала?
— Беда, Андреич, — вдруг заплакав, призналась Петровна.
Выслушав, Логин Андреевич позеленел.
— Вот змея! — зло сплюнув, сказал он. — Эдак она может сказать, что это я ей…
— Молчи уж, — сердито прервала жена, — не будет она брехать. Значит, было. Недаром она от нас хоронилась.
— Брехня! — рявкнул Широков. — Чтоб духу ее у нас в дому не было! Увижу близ избы, ноги поломаю.
Долго бушевал Широков. Больших трудов стоило жене удержать его, чтобы не побежал он в барак со скандалом. Обещала, что прикажет Газиле ни слова никому не говорить о Мишке. Но та и не думала говорить, наоборот, таилась от всех, молча ждала срока.
— Тебя что, девка, подменили, что ли? — спросил бригадир. — То все песни играла, такая затейная была девушка, а теперь как мух наглоталась.
— Скучаю… В деревню охота, к папе, — пряча глаза, ответила Газиля.
— На что он, папа? Ты ловчи, как помоложе папу завесть, замуж выскочить, — пошутил, ничего не подозревая, бригадир.
Газиля вздрогнула, потом прижала ладони к щекам, опустив голову, пошла прочь.
Поздней весной родился мальчик. Петровна, несмотря на запрет Логина Андреевича, ходила на прииск к Газиле в больницу. Вернулась вся в слезах, черная, разбитая.
— Лошка! Отсохни мои руки-ноги, это Мишкин ребенок. И на татарина не похож совсем: светлый, глаза круглые…
— Утопить бы тебя, стару дуру, вместе с твоими татарами! — заорал Логин Андреевич.
Вечером Широковы сидели вдвоем, сочиняли Мишке письмо. Логин Андреевич вспотел, выводя каракули: «Мишка, пропиши все, твой ребенок у Газильки, а то не знаем, как быть…»
— Ты грубо-то не пиши, — советовала жена, — может, у них там начальство письма глядит.
Ответа не приходило. Широков свирепел.
— Ясное дело, чего он будет писать, раз это не его. Взвалили на парня!..
Газиля с сыном вернулась в барак. Первое время товарки ее хоть и сочувствовали, жалели, но все же как-то сторонились. Потом, словно привыкли, потянулись к маленькому Камилю: начал он ходить по рукам, тискали его, чмокали в теплые, покрытые пушком щеки, вязали ему чепчики, свивалки.
Если появлялся в бараке кто-нибудь из посторонних, то ему совали под нос ребенка, несмотря на жару, закутанного в лоскутное одеяло:
— Гляди, малый какой у нас! Летчик будет, Герой Советский Союз! Кругом свет летать будет!
Газиля улыбалась, росла в душе у нее надежда. Но упорно молчала, не сдавалась, когда хотели товарки допытаться, от кого мальчик.
— Зачем молчишь? Скажи, все в суд пойдем. Алимент требуем.
— Не хочу! — с несвойственной ей резкостью отвечала Газиля. — Свои руки есть…
