типа:
- Вадя, щас что у нас?
На этот вопрос можно было ответить тысячей ответов, а говорить мне тоже удавалось не очень, так что я или мычал в ответ или говорил:
- Хрен его знает, вроде среда.
Выл Саныч где-то раз пять через день. Последний раз врачи крутились вокруг него совсем долго и утром его перевезли.
Деды были безымянные. Они сами так сказали, мол, мы – деды. Меня это удивило, я кое-как спрашивал, как так может быть. Имена у них, конечно, были, и они их помнили, но почему-то синхронно не хотели, чтобы я их по имени называл. Я бы мог спросить у их многочисленной родни, но как-то расхотелось. На нет и суда нет.
Деды очень понравились моей жене. Она даже в очередной визит принесла им по мандаринке. Мне было тяжело говорить, но жена понимала меня прекрасно, как будто мы всю жизнь так общались. Я морщил брови и кидал недовольные взгляды на дедов. А потом как бы осуждающе качал головой, но только одними глазами.
- Ну, чего еще? – спрашивала Надя. – Что, ревнуешь?
Я насупливался и поднимал одну бровь, как Дональд Дак.
- Из-за мандаринов что ли?
Я кивал одними глазами, но как бы уже не так строго: догадалась, а значит, первая ступень прощения преодолена.
- Вадька, ты дурачок. Тебе что, жалко денег?
- Жалко, – с трудом отвечал я (и сразу от легких до начала языка все начинало гореть). – лучше Игорешке отдай. Они уж и так ничего не понимают. А мандаринки им и так носят.
Перерыв… Вот лучше бы я чего дельного сказал. Но все, возможность израсходована, теперь придется молчать, чтобы отдышаться.
Я внутри отдышиваюсь. Не хриплю с высунутым языком, как собака или как Саныч, как-то под кожей это все происходит. У меня внутри язык высовывается, между сердцем и легкими, и хрипит, булькает, кидая слюни. Причем, что характерно, шлепать на ноутбуке у меня получается запросто. Вот что значит десятки лет за компом. Я сам его беру из-под кровати, сам поднимаюсь, это тяжело. А вот когда писать начинаю – то вoобще без проблем. Руки так и летают. Только иногда голова выключается и пальцы начинают сами писать по клаве какие-то дикие буквознаки, так что потом приходится долго стирать и перепечатывать. Но это не беда – мы к этому привычные!
Сегодня перевезли в одиночную палату. У меня даже получилось лихо перекувыркнуться на носилки самостоятельно, и почти не задохнулся. Палата большая, длинная, с еще двумя койками без матрацев. Я нахожусь теперь на первом этаже, чуть ниже уровня земли. Видно прохожих. После обеда подходили дети, долго пялились в окошко и корчили рожи. Я им тоже корчил, причем куда страшнее, чем они. Они признали поражение и ушли.
Недостатки нового жилья, однако, серьезные. Раньше была возможность любоваться на дедов, и чувствовать свое превосходство. Дерево за окном приносило эмоции если не положительные, то, хотя бы, спокойные. А здесь прохожие, не понимающие своего счастья от жизни, наоборот, заставляют меня чувствовать себя тем, кто я и есть – подыхающей развалиной.
Плакал. Причем, прослышал, когда сестры куда-то ушли, и в коридоре стало тихо, и плакал, не как суровый матрос со шрамом на лице, а громко, с завываниями, сморканиями и всхлипываниями. С трудом потом вытирал следы этакой слабости. Солнце светит, оставляя на полу лучи с пигментов краски от стекла.
Врач, молодой циник, когда я его спросил:
- Сергей. Скажите, неделю я еще протяну? – ответил, что да. И добавил:
- Вадим, вы не ребенок, и я тем более. Вам скоро будет совсем плохо. Постарайтесь сейчас все юридические вопросы уладить. А то сами знаете, потом семья замучается по судам и собесам ходить.
Но я все равно ему благодарен. Я спокоен, я готов. И сам Сергей поклялся, что жене ничего не скажет. Пусть хотя бы эту неделю она проживет более-менее спокойно. Наплачется еще. Я даже пока не говорил ей, чтобы не плакала, когда я умру. Только смеялась. А мне плакать не долго уже осталось.
Умирать не страшно. Даже интересно. Страшно понять, что ты прожил это жизнь зря. Страшно, что поймешь это не только ты.
Это Старшая Эдда. Викинги-отчаюги знали, что человек будет жить только в памяти людей. И жили они не сколько ради того, чтобы хорошо встретили там, сколько ради того, чтобы не забывали здесь.
Здорово умирать с шашкой на коне и с песней на устах, оставляя имя и память о себе на тысячи лет. Страшно умирать на простынях с дырками и штампами, елозя задницей по «утке». Страшно улыбаться жене и сыну, и врать, что стало намного лучше и планировать, где что будем сажать на даче и куда поедем в отпуск. Я в этот отпуск полечу куда как первее Нади, и вообще не факт, что там мы встретимся. Страшно жрать свои любимые голубцы и фаршированный перец, и представлять, как Надя их готовила на нашей кухоньке с красными шторами и скатертью в горошек и улыбалась.
Страшно умирать. Страшно вспоминать. Я понимаю, что прожил бессмысленно.
Жалко жену. Очень жалко – это наверно самый страшный пункт моей смерти. Сын – мужик, пусть растет безотцовщиной. Пусть растет злым, понимая, что нечего терять, что никто не поможет, никто не заступится. Я успел ему это сказать то, что выучил сам. Никого не надо бояться, только драться. Только драться, только вперед. Зубы вставишь, руки, ребра срастутся. Зато потом насколько будет спокойнее умирать! Я отчетливо вспоминаю всех, кто меня когда-то обижал и оскорблял. Детский сад, школа, институт, служба… Почему я молчал, почему отшучивался? Ясно, что все обидчики давно наказаны судьбой: кого посадили, кто из окна выбросился… Но как же страшно понимать, что ты умираешь трусом, побежденным, а не победителем! У сына такого не будет. Я научил его наносить самые основные удары: кулаком, локтем, коленкой и стопой. Ничего! Он не пропадет! Он мои ошибки не повторит!
А вот жена… Ей же, бедняжке, еще и с похоронами крутиться придется. Может, рассказать ей обо всем и будем вместе считать? Кого приглашать на поминки, какие продукты покупать, что на каких рынках дешевле, кто с машинами поможет? Как и что на стол выносить, где столовую выбрать? Звать ли на поминки тетю Машу, которая дура и всех нас достала? Звать ли оркестр и кто поможет с аппаратурой в столовой – Толячий или Леха Рыжий? Или все же лучше дома? И будем еще с ней спорить, прыгая на продавленных пружинах моей койки: водку лучше в Кузнецке брать! Нет, в Нижнем Ломове! Она не паленая и нам ее Ануфриевы привезут! Что-то напоминает, да?
Конечно – свадьбу. Так уж выходит, даже похороны, поминки, тризна похожи на свадьбу и день рождения. Цветочек засыпает под снежным одеяльцем, а весной из него рождается новый цветочек.
Я глупо спорю сам с собой, пытаясь доказать, что после поминок проживу еще хоть немного. Что запомнюсь людям хоть чем-то, потягивая свое посмертное существование. Ведь человек так тянется к бессмертию, что сам не понимая этого, пытается творить, рожать, строить, лишь бы образ, сущность,
