для вечности, и давно уже перестал замечать, с кем он и где.
И только когда Лия впервые переступила порог его мастерской, он вдруг увидел все ее глазами, — пока она стояла, ослепленная подвальным сумраком после яркого света улицы, и зрачки ее, расширяясь, заливали чернотой золото радужной оболочки. Он враз охватил взглядом фантастический набор гипсовых фигур, в беспорядке запрудивших огромный зал: один и тот же лысый череп с острой бородкой клинышком сотни раз повторялся, разнообразясь только размером и приложениями. Иногда он был снабжен лишь обрубком грудной клетки, иногда его дополнял полный пиджачный набор с жилеткой на пуговицах, а иногда из-под пиджака решительно попирали постамент широко расставленные ноги в брюках и полуботинках на шнурках.
Раздраженно отогнав неизвестно откуда взявшийся образ комнаты смеха в преисподней, он пробежал глазами мимо этих монстров к своей берлоге, возвышавшейся наподобие сцены на подмостках в правом углу мастерской. Он словно впервые увидел широкую продавленную тахту под персидским ковром, который навсегда сохранил отпечаток множества женских тел без лиц и имен, и облицованный диким камнем камин — предмет его гордости и заботы, так наглядно демонстрирующий пошлость и тщету его нынешнего существования, — и сплоченный отряд водочных бутылок между резных ножек стола восемнадцатого века, и гору грязной посуды в раковине. От всего этого стало тошно и страшно, что она сейчас повернется и уйдет.
А она, рассеянно пробежав пальцем по приплюснутому носу двухметровой головы, сторожем торчащей у входа, спросила его почему-то шепотом:
— Вы тут живете?
И он заторопился угощать ее кофе, боясь, что возникнет вопрос о позировании, под предлогом которого он завлек ее сюда. Она хвалила его кофе и ни разу о позировании не вспомнила, поглощенная, как она потом сознавалась, единственной мыслью — поцелует он ее или нет. А ему в тот день было не до поцелуев, настолько он был весь захвачен этим новым ощущением движения во времени — как положено, от прошлого к будущему, хоть прошлого никакого не было, а будущего вроде не предполагалось. И он упустил тогда последний шанс наспех ее поцеловать и поскорей забыть. А когда она ушла — нецелованная и разочарованная, — он улегся прямо на грязный пол возле камина, удивляясь, что он на такое способен, а значит, не совсем еще стар.
Он-то ведь давно уже смирился с мыслью, что всякие идеалистические восторги ему заказаны навсегда, все равно как восхождение на ледники и неприступные вершины, от которых он отказался лет пятнадцать назад из лени и страха за свою постылую, но вполне комфортабельную жизнь. Но эта, как бы украденная радость встречи с самим собой в ее присутствии, не притупилась и потом, когда их отношения покатились по накатанной колее любовной интрижки. Внешне все было, как с другими: короткие условные телефонные разговоры (она скрывала их роман от мамы, а он — от всего света), нетерпеливое ожидание где-нибудь возле булочной или аптеки, встречи с быстрым, ничего не значащим поцелуем на глазах у прохожих. Но все это даже не было прелюдией к тому, что происходило между ними на театральном помосте его берлоги. Что было у него только с нею — во всяком случае в той жизни, которую он помнил и считал своей.
Но в этот день встретиться в мастерской было невозможно из-за Юзика. К Юзику должна была прийти дорогая клиентка, заказавшая торжественное надгробие из серого гранита. Когда-то Юзик был любимым учеником Виктора, а теперь — его камнем на шее, вечным укором и постоянным напоминанием о несовершенстве жизни. Отношения с Юзиком за долгие годы так запутались, что Виктор и не пытался в них разобраться. Он просто уступал Юзику во всем, как больному, пускал его в дальний угол мастерской тесать свои мрачные кладбищенские шедевры — пускал, несмотря на риск и справедливые возражения напарников, так как дело это было незаконное и подсудное, связанное с нарушением государственной монополии. Потакал ему, подсовывал мелкие заработки и только изредка давал волю истерическим приступам ярости, а в ярости он был сам себе отвратителен.
Юзик, впрочем, тоже бывал хорош, и он выгонял Юзика вон, вышвыривал из мастерской, как собаку, и клялся навсегда покончить с их дурацкой дружбой, сплошь состоящей из взаимной жалости и презрения. Примирения после таких сцен делали их тандем еще более несносным и нерасторжимым. Вчера они как раз поскандалили и примирились в очередной раз, и потому сегодня, как только Юзик сказал ему про денежную заказчицу Виктор безропотно согласился отменить свидание с Лией, хотя ждал этого свидания, как влюбленный юнец. Но Лия, обычно принимавшая все его указания с послушанием прилежной школьницы, на этот раз отменять свидание не захотела, а попросила его прийти к ней, когда мама будет на работе.
Он до сих пор ни разу у нее не был: она не позволяла ему заходить за ней и даже провожать до подъезда. Словно защищала последний форпост своей от него независимости. И вдруг сегодня не попросила, а потребовала, чтобы он пришел во что бы то ни стало. Он подходил к знакомому дому, порога которого никогда не переступал, охваченный предчувствием надвигающихся перемен.
Они лежали, обнявшись, на узкой койке под самым потолком: койка стояла на деревянных антресолях, к которым вела деревянная лесенка, а потолок был лепной, весь в завитушках, растрескавшихся и закопченных. До потолка можно было достать рукой с этого грубоструганого дощатого насеста, где помещались только тумбочка и койка. Лия молчала, прижавшись к его голому плечу встрепанной рыжей головой, а он с трудом сдерживал заведомо дурацкий вопрос: «Хорошо тебе было?»
Именно дурацкий, поскольку до него давно уже дошло, что во всем этом деле ее интересует нечто совсем другое. Был как-то случай, когда он оказался не на высоте — увы! в последние годы у него иногда случались проскачки, — и он лежал лицом вниз, опустошенный и полный отвращения к себе самому, а она гладила его ухо и шептала: «Ну и ладно, пусть не вышло — что тут такого? Ты, главное, не огорчайся, а обо мне не думай: мне ведь это не так уж важно, мне главное для тебя, чтоб тебе было хорошо».
Ни одна из его многочисленных баб, не говоря уже о его многочисленных дамах, ни за что бы этого не сказала, даже если бы и подумала: считалось, что современная женщина должна быть постоянно сексуально озабочена и тем привлекательна. Но Лия не была ни его баба, ни его дама — она была пай- девочка, маменькина дочка, в-тихом-омуте-черти-водятся, и потому он вместо одного дурацкого вопроса задал другой, который давно вертелся у него на языке:
— Зачем я тебе нужен, такой старый? Нашла бы себе мальчика.
Лия, не поднимая головы, передернула плечами:
— Терпеть не могу мальчишек — дураки! И ладони у них потные...
Рыжая голова чуть повернулась, рыжий глаз смотрел мимо него куда-то в глубь времен:
— Знаешь, какой ужасный случай у меня был с мальчишками? Два года назад я была в пионерском лагере... (Господи, всего только два года назад! Два года назад она ходила строем, и пела пионерские песни, и играла в летучую почту и в палочки-стукалочки! А что он делал тогда — с кем пил, с кем спал? И не вспомнить!) И там я подружилась с вожатой отряда мальчишек — средняя группа, лет по двенадцать. Захожу я как-то вечером к ним в спальню, а она куда-то вышла. Мальчишки спать укладываются. Я хотела ее подождать, присела на чью-то кровать, и тут они вдруг на меня навалились! Все-все — не знаю, сколько их было; может, двадцать, может, тридцать. Они повалили меня на кровать и все на меня полезли. Не знаю, чего они хотели, но руками они меня обшарили с ног до головы — и все это молча, только сопели. Хватали меня, мяли, тискали, юбку содрали и майку разорвали, а один все пытался меня за грудь укусить, — рот мокрый, слюнявый, противный! Не помню, как я их сбросила, как вырвалась, во мне просто нечеловеческая сила какая-то открылась. Я вскочила, а они на мне повисли и за руки и за ноги цепляются. Не отпускают и молчат, только сопят. Я почему-то тоже не кричала, и мы возились там в полной тишине. Мне казалось, у них сто рук, тысяча рук, но я как-то отодрала эти руки — липкие, потные — и выбежала из комнаты, без юбки, в разодранной майке. Куда побежала, не помню, я была почти без сознания, помню только, что я плакала и так дрожала, что зуб на зуб не попадал. А ты говоришь, нашла б себе мальчика! Ну
