политый ароматным соусом. Проглотив последнюю ложку, я прилегла на кровать, решив минуточку передохнуть, собираясь с силами.
Разбудили меня отчаянные звонки и громкий стук в дверь. С трудом оторвав голову от подушки, я зажмурилась от ярких солнечных лучей, врывавшихся в комнату сквозь незашторенное окно.Похоже, минуточка передышки превратилась в целую ночь.
Звонки и стук в дверь не умолкали. Так и не нащупав спросонья потерянных где-то по пути комнатных туфель, я босиком прошлепала к двери и спросила:
«Кто там?»
«Вы живы, Аманда?», — завопил из-за двери целый хор голосов, мужских и женских.
Я забыла признаться, что мои любящие родители наградили меня полнозвучным именем Аманда, за что я не раз была бита в московской школе. Знающие русский язык могут догадаться, какие звуковые ассоциации рождало мое имя в головах мальчишек из нашего и всех соседних дворов!Бабушка, стесняясь соседей, по секрету от мамы называла меня Маней, но это мало помогало, так как стоило родителям приехать в отпуск, они начинали вызывать меня со двора громкими криками: «Аманда, пора ужинать!». Вот и сейчас они заладили за дверью: «Аманда, Аманда! Вы живы, Аманда?».
«Конечно, жива!» — раздраженно отпарировала я, не отпирая.
«Откройте же, откройте!, — завопили согласно Юджин и Грег. — Почему вы не открываете?».
Я поглядела на разбросанные по всей комнате ненумерованные листки моих расшифровок — нет, я не могла их впустить.Если я соберу эти листки наспех, я потом нескоро приведу их в порядок
«Я очень занята, у меня срочная работа».
«Но почему вы не отвечаете на телефонные звонки? У вас все в порядке? Вас никто не держит взаперти?».
О Боже, эти идиоты, кажется, решили, что меня в моей собственной квартире запер сексуальный маньяк
или неизвестный им настойчивый любовник! Нужно срочно их успокоить, а то еще полицию вызовут.
«Нет, нет, я тут совершенно одна. Просто я эти дни очень напряженно работала и немного забылась».
За дверью зашуршали, зашаркали и зашептались. Не знаю, чем бы этот переполох закончился, если бы меня не выручила Синтия. Она оттеснила от двери моих встревоженных поклонников и спросила деловито:
«И что, есть результаты?»
Я ответила осторожно:
«Вполне возможно, что будут. Но для этого мне нужен полный покой еще на несколько дней».
Синтия поняла меня и скомандовала отбой. Поклонники попытались возражать, но она быстро их урезонила — в критические минуты воля у нее была, как у меня. Подчинившись ей, они вяло поплелись к лифту. Даже сквозь дверь было слышно, как им не хочется уходить.
«Ладно, Бог с вами, работайте, — бросила мне Синтия на прощанье. — Только через час позвоните мне обязательно!»
Я пообещала, но не позвонила — дальнейшее развитие событий в романе так увлекло меня, что я позабыла обо всем остальном. Возможно, она сама пыталась ко мне дозвониться, но напрасно — я все равно не слышала телефонных звонков. В моих ушах звучал только голос моего суженного:
«...
Дальше шел абзац о том, что Мишель всегда ходил в черном концертном фраке, утверждая, что у него нет денег на покупку чего-то более подходящего. И никто не мог ссудить ему что-нибудь из своего гардероба. Он был такой огромный, что любая одежда с чужого плеча была бы ему мала.
Рихард перевернул страницу и поморщился. Истории про колбасу и про фрак были более или менее правдивы, хоть нигде не было сказано, что той дрезденской весной, перед самым восстанием, Рихард был безумно влюблен в Мишеля и зачарованно следовал за ним повсюду, как собачка на сворке.
Зато большая часть того, что шло дальше, была сплошным враньем. Все, все, даже продолжение рассказа про фрак. Когда Рихард излагал Козиме приходившие ему на ум события тех далеких дней, он сразу четко отбрасывал то, что могло испортить его отношения с королем Людвигом, по заказу которого эти воспоминания, собственно, и были написаны. При этом кое-что приходилось не только скрывать, но и изрядно переиначивать.
Вот запись от 3-го мая — это был третий день восстания, — начиналась с того, что Рихард неожиданно увидел могучую фигуру Мишеля. Который дымя сигарой и не замечая неуместности своего концертного фрака, бродил по Альтмаркту, с любопытством разглядывая баррикады.
А на самом деле накануне вечером Рихард долго уговаривал Мишеля прийти на Альтмаркт и все утро его ждал, а тот все не шел. Так что ко времени его прихода Рихард уже отчаялся его увидеть. Хоть Мишель считал всю их революционную затею мелкотравчатой и буржуазной, Рихард все равно жаждал, чтобы Мишель увидел его среди борцов на баррикадах — он давно понял, что тот ценит только разрушителей, людей действия и отваги.
Но Мишель и не подумал восхищаться героизмом Рихарда и его соратников. Презрительно усмехаясь, он указал на детскую неэффективность всех мер, принятых восставшими для защиты от прусских войск, и объявил, что лично он не склонен принимать участие в таком любительском спектакле.
Рихард бегло просмотрел записи за решающие для восстания дни, 4-е и 5-е мая, когда передовые части прусской армии бесконечным потоком втекали в пригороды Дрездена. В воспоминаниях как-то само собой выходило, что к этому времени Мишель уже оказался в центре событий и стал главным советником временного правительства по всем вопросам воинской стратегии.
Ни слова только не было сказано о том, что за день до этого именно Рихард почти насильно притащил его в городскую ратушу, где заседали руководители восстания. Он хотел, чтобы Мишель как специалист высказал им свои претензии и посоветовал, как теперь быть. Мишель выслушал сбивчивые мечтания членов правительства о преимуществах мирного урегулирования и силой жесткой логики убедил их, что на это нет ни малейшей надежды.
Оставался единственный вариант — сорганизоваться так, чтобы противопоставить пруссакам собственную военную мощь высокого качества. И при этом выяснилось, что никто, кроме Мишеля, понятия не имеет, как к такой организации приступить. А Мишель уже забыл о своем презрении к их мелкотравчатому мятежу. Его, как всегда, увлекла сама стихия революционной динамики: треск выстрелов, запах пороха и вкус опасности.
Все предшествующие восстанию недели Мишель жил в странном полусне. С кем-то встречался, о чем-то спорил, что-то доказывал, но душа его при сем не присутствовала. Отравленная глубокой печалью, она неустанно возвращалась к тем счастливым минутам на баррикадах Парижа, когда он окрылял толпу своим вдохновенным бесстрашием. Только такая жизнь имела смысл, всякая другая была тусклым прозябанием, не стоящим затраченных усилий...»
После этих слов перо Гюнтера снова прочертило длинную линию с извилистым загибом и побежало дальше — крупнее, поспешней и словно бы вдохновенней:
