Обреченная любовь

обязательств ни перед литературными критиками, ни перед представителями разгневанной общественности. Даже более того — общественность все равно разгневана, так что небольшая добавочная капля озорства уже не переполнит этот стакан. Ия могу позволить себе любое оскорбление устоявшихся представлений. Меня не накажут больше, чем уже наказали.

Итак, приступим к осквернению святыни. Почему никому раньше не приходило в голову представить антисемитизм Вагнера как обратную сторону его скрытого еврейства ? Как специфическое проявление хорошо известной в психологии еврейской самоненависти? И все станет на место. Еврейская душа Вагнера восторженно млела перед арийской неспособностью к мещанскому прозябанию, и потому он сумел выразить и ублажить наши арийские души, как никто другой.

За что и получил фестиваль в Байройте и всемирную славу.

А насчет того, что Вагнер наполовину еврей, у меня, кроме слов Ницше, за которые Вагнеры с ним навеки рассорились, есть любопытное физиономическое свидетельство ,добросовестно откопанное мною в тягомотные часы тюремного безделья.

Передо мной на одной странице расположены два портрета, любезно сфотокопированные по моей просьбе одним из моих ангелов-хранителей. На одном — Рихард Вагнер собственной персоной, сфотографированный где-то на склоне лет, когда он уже достиг признания и земного благополучия. На другом — его отчим, художник Людвиг Гейер, который умер молодым, предварительно женившись на овдовевшей матери Рихарда, когда младенец еще не достиг и полугода. Сходство этих двух людей поражает воображение. Разница между ними только в возрасте, все остальное неотличимо: глаза, нос, складка губ, овал лица. И не меньше поражает имя отчима. Ведь многие немецкие евреи носили имена городов, а неподалеку от Дрездена, где родился Вагнер, есть городок Гейер. Да и сам Рихард до тринадцати лет носил фамилию Гейер, так что, если б какая-то нужда не заставила его сменить ее на Вагнер, создателем новой немецкой оперы был бы сомнительный ариец Рихард Гейер.

И становится понятным непостижимый антисемит изм Вагнера. Он всего навсего хотел «откреститься» от своего еврейского происхождения,что, в конце концов, желание вполне простительное.»

Потом шел пробел, за ним несколько зачеркнутых строк, потом опять пробел и новый абзац, начинающийся посреди фразы:

«...пруссаки все тесней сжимали кольцо. Они очень хитро придумали уклоняться от уличных боев, где им пришлось бы атаковать баррикады. Они захватывали дом и пробивали стены в соседний, продвигаясь таким образом не по улице, а внутри домов. Бесполезные баррикады, похожие на мусорные свалки, немым укором высились вокруг пепелища оперного театра, где все еще дымились остывающие угли. Несмолкаемый грохот больших и малых орудий безжалостно долбил по мозгам, вызывая головную боль. В ратуше царила паника, все члены временного правительства, кроме Хюбнера, разбежались кто куда в надежде избежать расплаты».

И Рихарду стало страшно.

Он не мог контролировать этот страх, руки дрожали, глаза застилала влажная пелена, все тело обсыпало потом. Он предчувствовал, что вот-вот появится красная нервная сыпь — подмышками и в паху уже начинался нестерпимый зуд. Он помчался домой, в тихий пригород Фридрихштадт, где его ожидала испуганная Минна. Но добраться до дома было не так-то просто, — все дороги были перекрыты наступающей лавиной прусских войск.

С трудом переваливаясь через заросшие колючками изгороди и пробираясь задами по извилистым тропкам, знакомым ему по его бессчетным одиноким прогулкам, Рихард вдруг остро осознал, что больше никогда не вернется в эти края. Битва была проиграна, даже не начавшись, впереди маячил разгром, тюрьма, а возможно даже и гибель.

Но он еще не был готов к уходу из этого мира, его жизнь не принадлежала ему. Еще несозданные, но уже оплодотворенные его гением замыслы толпились на пороге его души, стремясь вырваться наружу. Его святой обязанностью было выносить их и дать им выйти в свет. А значит, он должен был беречь себя.

План его был прост, он так и написал в своих воспоминаниях: «Внутренним взором я увидел, как пруссаки входят в наш пригород, и живо представил себе все ужасы военной оккупации. Когда я, наконец, добрался до своего дома, мне без труда удалось убедить Минну собрать кое-какие пожитки и уехать со мной в Хемниц, где жила моя замужняя сестра Клара. Захватив с собой зеленого  попугая и песика Пепса, мы отправились в путь на дребезжащей деревенской повозке, которую мне чудом удалось нанять. Был дивный весенний день. Но сладкозвучное пение жаворонков в бескрайней высоте небес то и дело заглушалось непрекращающимся ревом канонады, которая потом еще много дней отдавалась у меня в ушах».

Рихард в который раз подивился собственной уклончивости. Он подробно описал попугая, песика Пепса и жаворонков, поющих в бескрайней высоте небес, но ни словом не упомянул того, за кем была замужем его сестра Клара. А ведь именно муж Клары, неупомянутый заместитель начальника полиции Хемница, и был главным героем драмы, развернувшейся в последние дни восстания.

Так живо, словно это было вчера, он представил себе аккуратную кухню сестры с веселой розовой геранью на окнах, задернутых накрахмаленными занавесками, — куда вывел его зять. Пока женщины оживленно хлопотали в гостевой комнате, устраивая постель для него и Минны.

— Послушай, — сказал зять, собирая свой бабий рот в маленький тугой узелок, который они в детстве называли «куриная гузка». — Ты что, там у себя в Дрездене, сильно замешан в этих беспорядках?

Сердце Рихарда екнуло. Выражение лица зятя не предвещало ничего хорошего.

— С чего ты взял? — слабым голосом спросил он, как бы не отпираясь, но и не подтверждая.

— А с того, что готовится приказ о твоем аресте.

— О моем? — бледнея, одними губами переспросил Рихард.

— Не только о твоем, конечно, — утешил его зять, — а всей вашей дружной компании. Всего вашего никудышного правительства — и твоего дружка из оперы, и фрайбергского бейлифа Хюбнера, и твоего русского медведя, который не знамо зачем полез в чужие дела.

У Рихарда слова застряли в горле, но зять и не ждал его ответа.

— Да и ты зачем полез, я тоже в толк не возьму, — продолжал он, и Рихард вдруг в первый раз за много лет знакомства заметил, как шевелятся его волосатые уши, когда он произносит букву «Е». — Такой город разорили, оперный театр сожгли, столетние деревья порубили на свои баррикады, а для чего? Чтобы после первого же выстрела разбежаться? Не начинали бы, раз воевать не умеете. Честно говоря, я бы не возражал сгноить тебя в тюрьме за твои проделки, да Клара мне жить не дает, все плачет, чтобы я тебя выручил.

Рихард облизал внезапно пересохшие губы:

— А если я сейчас уеду? Прямо отсюда, из Хемница? В Веймар, например, — там Лист готовит постановку моего «Лоэнгрина», а?

Зять сверкнул на него белесыми глазами. Откуда в этих блеклых глазах могла вспыхнуть такая жаркая искра?

— Раньше надо было думать. Тебя схватят на границе, на каждой пограничной станции есть твое описание.

— Что же мне делать? — прошептал Рихард непослушным, заледеневшим вдруг языком.

— Я бы мог вывезти тебя в своей коляске, — начал зять и замолчал, давая время этим словам проникнуть в душу Рихарда вместе с непроизнесенным, но явно услышанным «но».

— ...но? — продолжил за него Рихард.

— ...но я не могу этого сделать без твоей помощи.

— Чем же я могу тебе помочь? — спросил Рихард, предчувствуя недоброе.

— Ты можешь помочь мне арестовать твоих дружков, — отрубил зять без обиняков и быстро добавил, не желая слушать возражения шурина. — Им уже не спастись, поверь мне, их все равно схватят, не сегодня, так завтра, — почему бы не сделать это моей заслугой? Подкинь их мне — и считай, что ты уже в Веймаре.

— Но как же я..? Ведь нельзя же! Ведь мне не простят, — ужасаясь, залепетал Рихард, заплетаясь языком о непослушные слова.

— Да кто узнает? Мы обделаем это дельце шито-крыто. Ты только не болтай и все будет в порядке.