Я раскрыла тетрадь — буквы были обычные, латинские, но сочетания их были лишены всякого смысла. И я, забыв о Греге, Юджине и немытой голове, приступила к расшифровке, — недаром ведь я потратила больше года на изучение кодов, которыми пользовались боевые товарищи Гюнтера для переписки во время тюремного заключения.
Сначала я попробовала применить наиболее эффективную методику расшифровки, считая частоту отдельных значков и густоту их комбинаций, складывая, умножая, вычитая, деля и складывая снова. Однако из этих расчетов ничего путного не вышло, и мне, в конце концов, пришлось отказаться от амбициозной надежды расшифровать дневник сналету. Задача становилась серьезной.
День кончился, я протянула руку к настольной лампе и зажгла свет. Кажется, несколько раз звонил телефон, но я и не подумала прервать свою работу, чтобы ответить. Так же как ни разу не вышла на кухню, чтобы сделать себе бутерброд или выпить чашку кофе. Я долго-долго сидела у стола и всматривалась в загадочные строчки. Так долго, что не заметила, как задремала. Я проснулась внезапно, словно кто-то толкнул меня — за окном занимался рассвет. И вдруг меня озарило — я узнала эту шифровку! У моего папы был школьный приятель, который работал шифровальщиком в Штази. Он всегда интересовался моими успехами в изучении шифров. Выйдя на пенсию, он показал мне несколько собранных им «курьезов» — среди них был один, хорошо мне запомнившийся.
Там была замешана романтическая история, связанная с немецкими террористами начала семидесятых. Вроде бы один из них попал в тюрьму где-то в Латинской Америке, — они ведь обожали Че Гевару и партизанскую войну, и вечно удирали туда для практики. В тюрьме он сочинил код, одновременно простой и не поддающийся расшифровке, чтобы писать шифрованные письма своей подруге. Так они переписывались несколько лет, пока подруга не устроила ему побег.
Мне показалось, что я узнаю основные принципы этого кода, и я осторожно принялась за обработку первого абзаца. После нескольких неудачных попыток, что-то начало проклевываться. Через два часа я с напряжением составила две первые фразы:
«1-й день. Какая тоска!»
От восторга у меня закружилась голова и я все же сделала над собой усилие и приготовила чашку крепкого кофе. После чего просидела еще пару часов и сформировала целый абзац:
«1-й день.
Какая тоска! Какая скука! Вот уже почти три месяца я заточен в этой тесной квартирке в обществе шести непроходимых идиотов. Впрочем, я неправ: двое из них — непроходимые идиотки. Но даже это их не красит. Впервые в жизни я пожалел, что не курю: я просто задыхаюсь от табачного дыма и от вони разбросанных всюду окурков».
На миг мне показалось, что никогда в жизни я не читала ничего увлекательней этой вполне человечной жалобы. От волнения мне было трудно сосредоточиться, пришлось перечитать уже прочитанное:
«1-й день
Какая тоска! Какая скука! Вот уже почти три месяца я заточен в этой тесной квартирке в обществе шести непроходимых идиотов. Впрочем, я неправ: две из них — непроходимые идиотки. Но даже это их не красит. Впервые в жизни я пожалел, что не курю: я просто задыхаюсь от табачного дыма и от вони разбросанных всюду окурков».
Сердце мое сжалось от невыносимого сопереживания — была бы я рядом с ним, все было бы иначе! Но как я могла быть рядом с ним, ведь мне вряд ли было тогда больше семи лет? Смирив себя, я двинулась дальше и читала весь следующий день без передышки. Чем дальше я продвигалась ,тем увлекательней становился текст:
«Проветрить комнаты невозможно, окна нельзя открывать даже ночью: нас могут увидеть и опознать, ведь наши портреты расклеены на всех столбах. Первые две недели я пытался найти уединенный уголок, чтобы обдумать, кто мог меня выдать. Возможностей было не так уж много, так как почти никто обо мне не знал. Но кто-то это наверняка сделал, кто-то из этих немногих. Кто же это, кто?
Но ни уединиться, ни додуматься не удалось, потому что все остальные пленники нашей берлоги мечутся из угла в угол, как дикие звери в клетке. Их можно понять: они прячутся в тайных убежищах, вроде нашего, гораздо дольше, чем я, и совершенно обалдели от тесноты, безысходности и безделья. Мне уже ясно, что и мои мозги скоро усохнут и я стану таким же кретином, как они. Я стал искать способ хоть как-то замедлить этот процесс и решил попробовать вести дневник, чтобы дни заточения не сливались в один бесконечный день.
На мысль о дневнике меня навела эта красная тетрадь, случайно затесавшаяся среди моих малочисленных пожиток. Однако стоило мне набросать несколько строк, как вся скучающая свора повисла у меня за спиной, пытаясь разглядеть через плечо, что я пишу. Каждое подсмотренное слово вызывало бурный восторг, будто до этой минуты они таких слов и слыхом не слыхали. Терпения у меня хватило на две минуты, после чего я захлопнул тетрадь и отказался от идеи дневника.
Среди ночи я проснулся от шороха и возни у меня под койкой. Какая-то пара сосредоточенно совокуплялась на полу, и койка моя то и дело вздрагивала от ритмичных ударов чьей-то головы об ее ножку. Я не мог разглядеть в темноте, кто это был, но похоже Эрик и Лиззи, они последние дни сильно терлись вместе. Впрочем, в наших условиях пары создаются и распадаются мимолетно, так что это мог быть и кто- нибудь другой.
Я пока уклоняюсь и ни с кем в интимные отношения не вступаю, хоть не надеюсь, что мое воздержание продлится долго. Я уже не говорю, что от скуки человек готов на все, но кроме того нелегко устоять против общественного давления — я всей кожей чувствую, как вокруг меня сгущается недовольство. Они еще молчат, но смотрят на меня с неприязнью, и даже с отвращением. Так что, боюсь, мое падение не за горами.
Предполагаемые Эрик и Лиззи со счастливыми стонами закончили свое дело и зашуршали спальными мешками, устраиваясь на ночлег. Они заснули через пару минут, а я остался один в бессонной тьме, остро пахнущей чужими любовными утехами. Тьма была густая и непрозрачная и на ее фоне я вдруг ясно увидел свое будущее. Оно мне так не понравилось, что я решил сделать все, чтобы его избежать.
Ни в коем случае нельзя отказываться от дневника — он поможет мне дисциплинировать свой ум и хоть как-то ориентироваться во времени. Но как писать под постоянным надзором? Можно, конечно, писать ночью, когда все спят, но ведь кто-нибудь обязательно побежит в уборную и меня застукает. И тогда — все! Назавтра мою красную тетрадь выкрадут и подвергнут коллективному обсуждению.
Боюсь, что за последние месяцы нервы мои изрядно сдали, потому что невозможность вести дневник привела меня в какое-то странное, не поддающееся контролю отчаяние. Я вообразил, что без этого единственно доступного мне усилия, я непременно сойду с ума. И даже начало казаться, что уже схожу. И, как это часто случается в невыносимой духоте нашей берлоги, я тут же почувствовал, что лоб мой покрылся обильным потом, а под горло подкатила сосущая тошнота.
И вдруг меня осенило — очень просто, надо все зашифровать! Мне когда-то предлагали пользоваться замечательно хитроумным шифром, разработанным одним психом из наших, который оказался в аргентинской тюрьме. Я уже не помню, каким ветром его туда занесло, но он умудрился наладить связь с нашим центром в Гамбурге и мы в конце концов устроили ему побег. В его шифровке все было гениально просто и неразрешимо, — я ее когда-то знал, но подзабыл.
Надо было сосредоточиться и вспомнить. Что ж, в моем полном безделье умственные усилия по воспоминанию можно считать благословением. Я просидел три дня в полной неподвижности, воскрешая в памяти детали этого шифра — и вот пишу! Пока это нелегко, но я уверен, что ежедневная тренировка преодолеет все трудности. Не думаю, что кто-нибудь кроме меня сумеет это прочесть!
Еще один день
Вчера ночью была ложная тревога: часа в два, когда все спали, прибежал Курт, который приносит хлеб и молоко. Он открыл дверь своим ключом, чтобы не привлекать внимания соседей звонком или стуком, и задыхаясь сообщил, что в нашем направлении движется отряд полиции в сопровождении двух бронетранспортеров. Эрик и Конрад запаниковали и объявили, что надо немедленно отсюда смыться и рассосаться по переулкам. Остальные не соглашались и поднялся спор, все стали орать друг на друга шепотом, но сразу замолчали, когда Курт сказал, что ему пора уходить. Как только дверь за ним закрылась, стало очень тихо — нужно было что-то решать.
