постепенно подробности жизни этого фанатика свободы из прошлого века захватили меня. Я ведь почти забыл, что он был приговорен к смертной казни у нас, в Германии, в чужой ему стране.
Его, правда, не казнили, а выдали русскому царю, — это было хуже всякой казни, потому что царь его ненавидел. Семь лет его держали в одиночке ужасной подземной тюрьмы и это, пожалуй, было пострашней смерти. Потом его сослали в
Сибирь, но он умудрился убежать из ссылки и удрать из России в Европу. Он поселился в Швейцарии и, хоть после тюрьмы и ссылки был страшно болен, опять взялся за старое.
Я вчитывался в его мысли и узнавал свои. Уже полтора века назад он понял, что наша цивилизация обречена и наш долг способствовать ее гибели, ибо чем скорее она погибнет, тем лучше. Я перелистнул несколько страниц и увидел старинную карту Дрездена, где прошло мое детство.
От знакомых названий улиц в памяти открылась какая-то давно заржавевшая дверца и из нее хлынули воспоминания о тех глупостях, которым меня учили в гедеэровской школе. Среди них нашлось и кое-что любопытное — наш знаменитый композитор Рихард Вагнер во время революции в Дрездене вел народ на баррикады рука об руку с русским богатырем Мишелем Бакуниным, с которым они были неразлучны. Только счастливое бегство сохранило для Германии этого великого человека, потому что он тоже был приговорен и провел в изгнании шестнадцать лет.
Я просмотрел еще несколько страниц — в противовес тому, чему меня учили, автор книги не столько восхищался революционным пылом Вагнера, сколько удивлялся, зачем ему понадобилось участвовать в восстании, когда он был главным дирижером королевской оперы.
В верхней части страницы горделиво красовалось здание этой оперы,весьма роскошно расфуфыренное в модном тогда стиле позднего барокко,и действительно становилось непонятно, зачем из этого здания нужно было бежать на баррикады. Впрочем, лукаво отмечал автор, есть свидетельства, что на баррикадах Вагнера никто никогда не видел, он только ошивался вокруг, не в силах оторвать взгляд от синеглазого русского красавца.
От книги меня отвлек шорох робко отворяемой двери. Она нерешительно затрепыхалась под давлением чьей-то нетвердой руки и остановилась на пол-пути. В салоне было тихо, похоже, мои соратники опять накурились травки и заснули, — все, кроме того или той, чье напряженное дыхание доносилось из-за полуоткрытой двери. Я сжалился и сказал:
— Ну ладно, хватит там дышать. Или заходи или закрой дверь.
В щель просунулась кудлатая голова Людвига, отдельные пряди свисали до плеч сальными спиральками пшеничного цвета, — удивительно, почему они все так редко моют головы? Не входя в кухню, он молча шмыгнул носом и затих.
— Ну, чего тебе? — спросил я, начиная раздражаться, но Людвиг продолжал молча смотреть на меня из-под странно темных, может быть подкрашенных, ресниц. Я вспомнил, что именно он выхватил у меня дневник, и рявкнул:
— Вот что, или говори, или убирайся прочь!
И тут он заплакал. Заплакал беззвучно, я даже не представлял, что мужчина может так плакать. Слезы безостановочно текли по его совсем юным, едва тронутым бритвой щекам и обильным дождем орошали грязную, некогда розовую рубашку. Я не выдержал и вскочив из-за стола с силой тряхнул его за плечо:
— Перестань реветь! Чего ты хочешь?
Людвиг покачнулся и, гибко изогнувшись, прижался мокрым подбородком к моему запястью. Я невольно отдернул руку.
— Я вас люблю! — пытаясь вернуть мою руку на свое плечо, жарко зашептал он. — Я не сплю по ночам и мечтаю о вас. Пустите меня к себе и я добуду у них вашу тетрадь.
Я попятился и постарался ногой вытолк...»
На этом месте страница кончилась — какая жалость, на самом интересном месте!Я перевернула ее, но на следующей не было продолжения рассказа о Людвиге — там было что-то совершенно несоответствующее:
«Рихард замечал, что на него все чаще находит угрюмость. Обычно это случалось в дождливую осеннюю пору, когда тягуче ныла все та же точка слева под ложечкой и в голову лезли мысли о смерти. Но иногда тоска наваливалась на него и в светлые дни, полные солнечных зайчиков,зеленого шелеста деревьев и лукавого переплеска струй в фонтане за окном. А когда уж на него находило, все вокруг затягивалось глухой черной пеленой — и свет, и зелень, и плеск фонтана.
В такие дни все становилось ему противно, даже собственная музыка, равной которой, — он знал, был уверен, — не мог создать никто из живущих. И надеялся, верил всей душой, что никто из грядущих вслед тоже не сможет. То, что сделал он, было подобно созданию новой религии: в его музыке пространство превращалось во время».
Я с разбегу подумала — что за чушь? Какой Рихард? Но тут же сообразила, что это похоже скорей на прозу, чем на дневник. Неужто Гюнтер с тоски начал писать романы? С чего бы вдруг? И почему не стихи — стихи было бы естественней! Я присмотрелась к перевернутому листу и заметила в сгибе небольшой зазор, — похоже, в этом месте одна страница была вырвана. Я пролистала всю тетрадь, пока не добралась до задней обложки. В ней было нечто вроде прозрачного пластикового кармана, в который был втиснут скомканный листок, негусто исписанный обычными немецкими фразами безо всякой шифровки. Он выглядел так, будто его хотели выбросить, а потом передумали и спрятали.
Я расправила его:
«Ну вот, закончились, наконец, муки совместного заточения! Пора приступать к новым мукам — к тоске и скуке тюремного заключения. Пока оно кажется мне истинным освобождением. Надолго ли?»
Ага, значит, продолжение написано уже в тюрьме. Так что, скорей всего, это и вправду роман — в борьбе с тоской и скукой тюремного заключения. Любопытно, кто этот Рихард? Уж не Вагнер ли? Вагнер был Рихард, и его имя упоминалось на последней странице — в связи с Бакуниным и с баррикадами. Неужели роман о Вагнере и Бакунине — специально для меня!
«...Он садился за рояль, но пальцы теряли беглость и черная пелена угрюмости искажала любимые прозрачные звуки, делала их вялыми ипустыми. Тогда он звал Козиму...»
Раз Козиму, значит, точно, о Вагнере. В ранней юности я как-то купила у букиниста потрепанную биографию композитора и прочитала ее от корки до корки, назло маме, которая требовала, чтобы я немедленно унесла из дома «эту мерзость» — так ее научили в советской школе. Зато теперь я вспомнила, что вторую жену Вагнера, дочь его друга, великого пианиста Франца Листа, звали Козима, — она была на двадцать с чем-то лет моложе мужа, на тридцать сантиметров выше его ростом и пережила его на полвека, хоть всегда мечтала умереть в один день с ним.
«...Если она не являлась немедленно, он начинал сердито стучать постолу костяшками пальцев и раздражено кричать: «Козима! Козима!»
Потом замечал, как хрипло звучит его голос, пугался и умолкал.
Запыхавшись прибегала Козима, взъерошенная и несчастная, — она, как всегда, была занята с детьми или по хозяйству. У нее вечно что-нибудь выкипало или кто-нибудь плакал и не хотел принимать лекарство. Но Рихард был неумолим, он говорил: «пусть себе плачет и выкипает», и просил ее сыграть ему что-нибудь самое дорогое его сердцу, вроде хора пилигримов из «Тангейзера». Она со вздохом садилась к роялю и начинала играть. Всегда, когда на него находило, она играла из рук вон плохо, или, может, она играла хорошо, а музыка его никуда не годилась — откуда он взял, что в мире нет ему равных?
Впрочем, так оно и было — они не были ему равны, все эти еврейско-итальянские скорописцы, они не были ему равны, они были гораздо лучше!
И тогда вспоминалось все обидное, что с ним случилось за его долгую, полную горечи жизнь — как неотступные венские кредиторы гонялись за ним по всей Европе и как надменно улыбнулся ему Мендельсон, когда «Тангейзера» освистали в Париже. Но чаще всего из глубин памяти выплывали строки из недавно пересланного ему каким-то доброжелателем письма директора Берлинской оперы: «Вы, я надеюсь не ослепли настолько, чтобы не заметить провала в Байройте и провала в Лондоне, где публика толпой бежала вон из зала во время исполнения отрывков из «Кольца Нибелунгов?»
Публика бежала толпой, а толпа как бежала, публикой? Тоже мне, ценители музыки!»
После этих слов шел небольшой пробел и какой-то невнятный рисунок, — то ли чей-то профиль, то ли
