Пушкинскую няню знают все, но, оказывается, няни были у многих деятелей искусства прошлого. И на них няни оказывали в детстве самое благотворное влияние. У писателя Гончарова, у композитора Чайковского было их даже по две.
Няни, преданные семье, безмерно любили своих питомцев, порой крепче, нежели их любили родители, служили в каждой более или менее состоятельной семье. Служили когда-то в дворянских семьях няни крепостные, позднее — бывшие крепостные, многие из них почему-либо не вышли замуж, привязались к барским детям и жили с ними десятки лет. После революции такие няни постоянно оставались со своими бывшими господами на правах любимых и уважаемых членов семьи и делили вместе со всеми невзгоды и радости.
Почему нашу няню звали Нясенька? Это я ее так прозвал — няня сестры Маши, отсюда Ня-си, иначе двухлетним я выговорить не мог, отсюда произошло Нясенька. А была у нас еще няня Буша, иначе Ня-бу, няня Большая. Она считалась моей няней, но когда мне минуло четыре года, ей стало трудно за мной ухаживать, она поступила в богадельню, по-нынешнему — дом для престарелых, а на лето приезжала к нам в Бучалки.
Возвращаюсь к своему рассказу. Весна 1912 года.
На нескольких извозчиках поехали мы на Павелецкий вокзал, моя мать, тетя Саша, Нясенька, няня Буша и я с сестрой Машей, а также новорожденная сестра Катенька. Старшие сестры Лина и Соня и брат Владимир оставались в Москве с гувернером и гувернанткой, они учились в гимназиях. Почему же поехали мы на нескольких извозчиках? Столько тогда брали вещей — пальто, теплой одежды, белья, обуви, ну и, конечно, игрушек! Чемодан был только один — тети Сашин из Швейцарии, несколько больших корзин, сплетенных из ивовых прутьев, сундук, разных размеров узлы, да еще была маленькая корзина с едой на дорогу.
Сели мы в поезд, в купе второго класса. Первый класс считался дорогим, а в третьем ездили «люди». Вот еще пример исчезнувших слов: «люди» — это лакеи, горничные, приказчики, мелкие служащие в противоположность «господам» — помещикам, купцам, крупным чиновникам, чьи дети назывались барчуки.
Колокол просигналил — первый звонок, через десять минут — второй звонок, перед самым отправлением третий звонок, главный кондуктор пронзительно засвистел, паровоз загудел, вагоны лязгнули, и мы поехали.
Всю ночь я ерзал, то клал голову на подушку, то прижимал лоб к оконному стеклу.
Начинало светать. За две станции всех будили, усатый кондуктор помогал вытащить вещи в коридор.
— Ничего не забыли? — спрашивала тетя Саша.
Мы остановились в тесноте коридора, затем перешли в тамбур. Утренний холодок прохватывал сквозь пальто. Со скрежетом поезд затормозил. Прямо с площадки я спрыгнул в объятия встречавшего нас лакея Антона, который выехал из Москвы за два дня до нас.
Солнце только еще всходило. Кругом грязь была ужасающая, крутая, глубокая.
— А вот наши лошади, — сказала мать, указывая рукой.
Я различил невдалеке за станционными постройками нашу тройку, запряженную в карету, пару лошадей, запряженных в коляску, и телегу в одну лошадь. И кучер Василий, милый, милый в синем кафтане, в синем картузе, разглаживая усы и бороду, шел к нам, с трудом вытаскивая сапоги из грязи.
Наконец все было уложено, увязано. Можно ехать. В карету уселись моя мать с сестрой Катенькой на руках, няня Буша и я, а тетя Саша, Нясенька и сестра Маша сели в коляску. Машенька не могла ездить в душной карете, ее сразу начинало тошнить. Антон взгромоздился на телегу рядом с возчиком. Поехали.
Сейчас такие дальние поездки на лошадях давным-давно ушли в прошлое. О них можно прочесть разве что у классиков. Тогдашние дороги разбивало копытами лошадей и скота, колесами экипажей, грязь на отдельных участках не просыхала, и лошади тянули все больше шагом, с трудом вытаскивая нога из чернозема. Тридцать верст от Кремлева до Бучалок преодолевалось за шесть часов.
Как медленно мы ехали! Я нетерпеливо вскакивал. Скоро ли? Скоро ли?
Наконец Василий обернулся и сказал с высоты козел:
— Бучальская колокольня видна.
Я вскочил, по пояс высунулся в окошко и заметил из-за бугра вдали белый верх и темный шпиль колокольни, увенчанный горящим на солнце золотым крестом.
На какое-то время развернулась панорама усадьбы — белый с колоннами Большой дом, по сторонам другие белые строения на темно-зеленом фоне старого сада. Начинались «владенья дедовские».
Последние две версты казались самыми длинными. Скорее, скорее! Бучалки было обширным селом, состоявшим из нескольких, тянувшихся в разные стороны слобод. Въехали в слободу Павловку! С лаем кинулись собаки под колеса кареты. Прохожие узнавали нас, кланялись, и мать кивала им и махала рукой.
Лошади, предчувствуя скорый отдых и обильный корм, перешли на рысь и помчались. Минуя церковь, они завернули направо, в проулок, еще раз завернули направо, лихо подкатили к Маленькому дому, рядом остановились.
Я вскочил. Ноги затекли, не сразу меня послушались. Нас встретила ключница Вера Никифоровна. Теперь занимавшую такую должность назвали бы завхозом. Выскочил еще кто-то. Собаки радостно запрыгали вокруг меня. Пока суетились вокруг вещей, мне надо было успеть удрать, пробежаться но всем комнатам дома, через черный ход проникнуть в курятник, повернуть к цветущим клумбам. Меня выдали подбежавшие ко мне собаки. Нясенька меня поймала, потащила умываться, переодеваться, повела вместе с Машенькой в столовую пить молоко с ни с чем не сравнимым по вкусноте бучальским черным заварным хлебом и бучальским же подкрашенным морковным соком оранжевым сливочным маслом.
Закусывал я невнимательно, все время думал про себя: куда бежать в первую очередь — на кухню, к собачкам или к лошадкам? Решил, что сперва к лошадкам. Мне надо было не просто бежать, а удирать от Нясеньки и от сестры Маши, которая хотела следовать за мной, но бегала она плохо и наверняка отставала бы. А мне хотелось скорее-скорее.
