— А, маленький барчук прибыл! — радостно приветствовал он меня, оторвался от рубки котлет, бросил на сковороду куски мяса, они весело зашипели. Ему некогда было обращать на меня внимание. И я терпеливо ждал. Я знал, что для «господ» он жарит на сливочном масле и заправляет разными пряными соусами, а для «людей» готовит на сале. А вообще он, пять лет проучившийся в московском ресторане «Прага», тосковал, что вынужден готовить довольно простые блюда из всего того, что выращивалось на бучальских нивах и огородах, что выводилось на бучальском скотном дворе и в птичнике. Ах, какие пирожки он пек! Как блестели румяные гребешки их корочек! Пирожки с грибами, капустой, ливером, рыбой, рисом! Это для «господ». А для «людей» он пек не пирожки, а пироги потолще, примерно с той же начинкой, кроме рисовой.
Я всё ждал, когда Степан Егорович оторвется. Мне хотелось его попросить об одном деле.
Тут раздался страшный грохот. Это кухонный мужик Ваня Кудрявый свалил на пол огромную вязанку березовых поленьев. А плита и русская печка требовали уйму дров...
Я отправился в Молодой сад. Старый сад, с липовыми аллеями, с яблонями между аллеями, находился на пространстве между Большим домом и Маленьким домом. А Молодой сад рассадила моя мать по другую сторону Маленького дома. Вернее, по её указаниям выкапывались из леса молодые берёзки и ёлочки, покупались в недальнем лесном питомнике молодые клёны, липки, ясени, серебристые топольки, и она указывала, где какое деревце сажать.
Говорят, каждый человек в своей жизни должен посадить хотя бы одно дерево. А моя мать посадила их сотни, целый сад, площадью в семь десятин (больше семи гектаров). Увы, сейчас, как я слышал, ни одного дерева не осталось, все безжалостно срублены.
Я услышал отдаленный характерный звон, доносившийся с той стороны Маленького дома, и опрометью побежал на звук. Это лакей Антон звал к обеду...
Такие прогулки от Маленького дома к Большому и обратно Антон совершал дважды — за полчаса до обеда и за пять минут.
Сохрани бог опоздать! Если сигналы Антона заставали Нясеньку, сестрёнку Машу и меня где-то далеко, а полверсты считалось не близко, мы мчались во всю прыть.
Накрывал Антон всегда в определённом, шедшем с давних лет порядке. Бучальский фаянсовый сервиз был белый, с темно-синим узором — мелкие точки и черточки. У каждого прибора ставились три тарелки — глубокая, мелкая и маленькая для хлеба. При каждом приборе, слева от мелкой тарелки, лежала вилка, справа — нож и ложка, все серебряное, с вензелем — соединенными вместе буквами — «A» и «M» — Анна и Михаил Голицыны. Моя мать выходила замуж бесприданницей, что тогда считалось нехорошо, и это серебро — по двадцать четыре ложки, столовые, десертные, чайные, да еще вилки и ножи были единственными ценностями, которые моя мать принесла в голицыиский дом, а ей их подарили дальние родственники — П. Ф. и А. П. Самарины, владевшие соседним с Бучалками имением Молоденки и не имевшие своих детей.
На каждом приборе лежала салфетка, свернутая валиком и стянутая колечком. У всех нас были свои колечки, у родителей — серебряные, у остальных — костяные, с разными узорами.
На одном конце стола место оставалось пустым. Его займет отец, когда приедет в отпуск, на другом конце садилась мать, я рядом с нею, потом тётя Саша, потом сестрёнка Маша. Другую сторону стола займут мои старшие сёстры Лина и Соня и старший брат Владимир, когда после экзаменов приедут в Бучалки.
Посреди стола в тарелочках лежали кружочки алой редиски в сметане, кружочки огурцов, стояли прозрачные кувшины с только что принесённым из ледника чудесным бучальским квасом и другие прозрачные кувшины-мухоловки: в них тоже наливался квас, и мухи, попадая через отверстие, бродили по его стенкам туда и сюда.
Какие были супы — позабыл. А вторые блюда — птица, мясо, овощи — подавались под разными соусами, изготовленные заправским мастером кулинарии Степаном Егоровичем. Часто подавались овощи, нынче совсем необычные, выращенные на нашем огороде,— спаржа, брюссельская и савойская капуста, земляная груша, кольраби; помидоры тогда считались редкостью.
После обеда Антон поставил на стол самовар, медный, блестевший, как солнце, и совсем круглый, как шар. Он аппетитно пыхтел. Мать начала разливать чай, Антон разносил чашки.
И тут меня начало клонить ко сну. И хоть времени было не более четырех часов, меня и Машу повели наверх спать. Да, конечно, с дороги и с беготни я сильно устал.
На второй этаж вела лестница с перилами. Там были четыре комнаты — детская, спальня родителей, спальня тети Саши и спальня сестры Сони.
Пришла мать, она хотела, чтобы я прочитал вечернюю молитву, да какое там, я готов был заснуть стоя. Она помогла мне раздеться, напялила на меня длинную ночную рубашку, и голова моя камнем упала на подушку, сквозь сон я ощутил, как она меня перекрестила и ушла...
А вскочил я на рассвете, начал прыгать, разбудил сестру Машу, мы начали кидаться думками. Думка — это очень маленькая подушка, которую подкладывают под щеку и очень её любят. Наверное, уже будучи взрослым, я расстался со своей милой думочкой, и то потому, что другие засмеяли.
Нясенька начала ворчать. Конечно, она была недовольна — полагалось вставать в полвосьмого, а дети, такие противные, вскочили на два часа раньше. «Противный» было любимое Нясенькино бранное словцо.
Пришла мать в длинном лиловом халате, с волосами, ниспадающими по плечам. Нясенька сразу начала на меня жаловаться — эдакий непоседа. Мать молча положила руку мне на голову и посмотрела на меня своими светло-голубыми и такими грустными глазами. Я сразу стих, и мне стало очень стыдно.
Мать сказала, что после завтрака мы пойдем гулять, чтобы я скорее одевался.
Я запрыгал, не дожидаясь Нясенькиной помощи, стал напяливать на себя штанишки, рубашонку, юбочку. Я не оговорился, да, да, меня одевали, как девочку, в короткую юбку, и волосы я носил длинные, с шелковой ленточкой, распущенные по плечам. Я знал, когда мне минет шесть лет, мои кудри остригут, но штаны я буду носить короткие до восьми лет.
Пришлось мне терпеливо ждать, пока Нясенька не расчешет мои ненавистные кудри, которыми моя мать всегда любовалась.
По утрам полагалось сырое молоко, холодное, с погреба, от наших бучальских коров. Тогда ни о каком заразном бруцеллёзе и не слыхивали и все пили только сырое, густое, очень вкусное. Закусывали яичком
