Шурка быстро облизывала вспухшие, обветренные губы, натягивала на щуплые коленки задиравшееся под телогрейкой ситцевое платье и косилась на бумагу, прикрепленную к стене. С краев бумагу общипали на курево, и слова смешно укоротились:
«…воить технику искусст…
…енения, преодолевать все трудности в проведении этого де…
…зникшие в связи с войной…»
После ухода внучки старухе не лежалось. Маялась у окна. Вон снегирь на снегу подпрыгивает. А снег, видать, съежился да напоследок скрепился слабой ледяной корочкой. Днем, при солнце, с веток: кап-кап. Пятаки в снегу выдалбливает.
А то старуха шла в сени, где эвакуированные смалывали зерно ручными жерновами. Отодвигала задвижку на двери, ведущей во двор. Ее обдавало запахом навоза. Во дворе, залитая из всех щелей мартовским светом, Василиса била себя по бокам хвостом. Старуха тихонько спускалась по ступенькам вниз, садилась передохнуть на чурбак, ворчала:
– Кончится твое лентяйство, скоро уж теперь.
Поднималась, охая и вздыхая, гладила по спине корову, прислонялась к ее теплому боку. Все разгромлено войной, все рвалось и рушилось. Одна только живая связь оставалась у старухи.
Касатка моя, Василисонька!..
…В поле уже чернеют косы земли. Где вчера еще снег лежал, сегодня – пожухлые ошметки одни. Как сжевал его кто. Скоро, скоро уж вся земля покажется.
В правлении, где жила старуха, стало шумней, гремели двери, бойче стучали подошвы по половицам. Весна всех разворошила.
Опять заседало правление.
Старуха не прислушивалась. Она лежала на кровати, и перед ее мысленным взором сидела Шурка с круглыми пустыми глазами.
Старуха знала: это уж безвозвратно. Она сама своими руками собирала в дорогу сыновей. Одного за другим, как подоспевал им срок, кого в армию, кого на стройку, а потом не умела даже представить себе, где они жили, что делали. А когда кто-либо из них попадал ненадолго в деревню, глаза у него были такие же, как у Шурки. Точно перервали пуповину, и теперь он сам по себе. Так что старуха знала, как это бывает. Но с Шуркой очень уж быстро получалось. Старуха не могла согласиться с этим, но и помешать тоже ничему не могла.
– Ах ты господи, – кряхтела она, ворочаясь на постели. – Разор какой!
Тут в избе стоял гомон и чад, как обычно, когда заседало правление. И даже больше обычного – время шло к севу.
Как ни занята была старуха своим, ей в уши понемногу просачивались голоса, и внятнее других – тихий голос председателя:
– На лошадей надежды нет. Дошли. За хвост подымать надо. Так что решение как раз подоспело.
И все о решении каком-то. А голоса то глохнут, то опять внятно сочатся. И угрюмо так:
– …В упряжке походит, молока что с нее возьмешь.
– Да уж молока убавит. Тут что-нибудь одно…
– Огласить надо б, разобраться…
От тяжелой догадки у старухи холодок в горло подскочил и перекинулся в ноги.
Стихло в горнице. Слышно – шелестят бумаги. Председатель прокашлялся, снял нагар с фитиля – огня добавилось, – читает:
– «…Немедленно… к обучению крупного рогатого скота, какой имеется… и в личном пользовании колхозников… как тягло в весеннем севе… Хомут разрезается в верхней части и здесь же засупонивается… Нормы выработки на коровах… в районной газете «Сталинский путь»…
И закончил твердо:
– «В случае… отвечает председатель по законам военного времени».
– На одну сознательность твою, значит, не располагают.
– Выходит, так.
– Тут, мать ее за ногу, надо ее железную иметь… Больше старуха не слышала ничего – провалилась, как в темный колодец, в свои тяжелые думы.
Когда очнулась, речь шла уже о другом. О сборе подарков Красной Армии к празднику Первого мая. Решили испечь булки и высушить на сухари. Молоко пропустить сепаратором, на сливках замесить тесто. На том и разошлись.
День, другой потянулись в неизвестности. На третий наконец разговор начался. Что нового да как, бабуся, сами себя чувствуете? Это счетоводка Муся через всю горницу. И председатель выжидательно обернулся в ее сторону – брови насуплены.
Старуха, до того сидевшая на кровати, поднялась, запахивая на груди кофту, и от волнения чуть ли не с поклоном: как видите, кряхчу помаленьку.
Муся проворно поближе сунулась:
– Мы к вам привыкли, бабуся. Как своя вы…
– Чужая собака на селе… – неохотно размыкая губы, отвечала старуха.
– Ну уж, бабуся. К чему вы… Наш колхоз вас как родную… Мы к вам всей душой…
Ласкова – все кишки повытеребит. Подъезжай, подъезжай. Что дале?
И председатель неторопливо пододвинулся.
– А что не так, во внимание надобно взять – время военное.
Еще что-то сказать имел, но застряло – прокашлялся. А Муся за него:
– Пахать не на чем. Лошади совсем оголодали. Сами знаете…
Гляди, даже в свою книгу забыла лазить – наизусть лупит.
Председатель кончил прокашливаться.
– С тягловой силой плохо обстоит. Какой-то выход нужен. И решение есть.
Старуха – губы поджаты – не подпускает. Начеку.
– У вашего конюха руки вися отболтались – лошади и колеют. За коров принимаетесь.
Молчат – не понравилось. У председателя по всему лицу – задумчивость, – приготовился к ответу перед властью по закону военного времени.
– Вам даже выгода, – рассудил он. – Вам трудодни пойдут. Как вы сами нетрудоспособная, так за вас коровка…
Медведь ты, медведь, не укусывала тебя своя вошь.
А солнышко уже лучи мечет. Старухе с крыльца видно: земля клубится – преет. Скоро пахать.
Потом подул холодный ветер – река, должно быть, вскрылась.
Так и есть – лед ломался, трещало на всю округу. Пошел!
Шурка не отлучалась с берега. Ее бил озноб от жути, от непонятного ей самой веселья. Это она, Шурка коноплястая, поставлена сюда на пост. Ей видно далеко вокруг: никто пока не тонет. Мимо идут и идут красноармейцы, тянут переправочные средства, поглядывают на Шурку.
Переправу наведут, тогда, говорят, жди немецких самолетов. Все в кашу смешают. А Шурке не
