части на собственном «виллисе». Было крайне тревожно, что он ездил, не отведав русского гостеприимства, и, вернувшись домой, мог начать мутить воду.
В тот же день позвонили: гость пожелал побывать в «рабочей колонне» военнопленных. Мои начальники схватились за головы – просчет, не обеспечили немецким переводчиком для двойного перевода.
Через десять минут я сидела верхом на лошади, впервые в жизни. Нет, это не был лихой кавалерийский конь. Но для меня и понурая коняга представляла свирепую угрозу. Под ехидные напутствия я выступила на ней за околицу.
За именитым иностранцем я мчалась шагом на неподкованной лошади шестнадцать километров в глубину армии. Меня предупредили: засекает правой. Что это такое, я постигла на практике. Только я кое- как прилаживалась к ее ритму, как она спотыкалась, цепляла ногой за ногу, и меня выталкивало из седла, и голову мою отмотало вконец. Но самое страшное наступало в тот момент, когда какая-нибудь повозка или верховой обгоняли нас. Моя лошадь шарахалась. Вернее, так: ноги ее прирастали к земле, и шарахалось только туловище – его заносило в сторону, словно от урагана. Потрепетав, лошадь порывисто, скачками пускалась вдогонку за обогнавшим. Такой прыти, к счастью, хватало у нее ненадолго.
Полем, наперерез дороги двигалась маршевая рота – молоденькие новобранцы с полной выкладкой, в серых от пыли ботинках и обмотках. Зеленые ветки, затолкнутые концами за скатку, колыхались над их головами. Маскировка. Уповая на эту веточку, они смело брели под распаханным войной небом.
Я спешила, как только могла, сражаясь за то, чтобы уцелеть на тощем хребте лошади, сильно преувеличивая свою роль в судьбе второго фронта.
Но этот проклятый американец, с личным поваром и переводчиком, уже побывал в том месте, где размещалась «рабочая колонна» пленных, и укатил дальше на «виллисе». Об этом я узнала, подъезжая. Нервы мои были сильно расшатаны, когда я слезала с лошади и на неслушающихся ногах плелась за повстречавшимся мне капитаном из политотдела.
– Гутен таг! Этот господин, что разговаривал с вами…
Колонна пленных, к которой я обратилась дурным голосом, состояла из двенадцати немцев разных возрастов. «Рабочая колонна» – наша армейская достопримечательность, существовавшая уже четыре дня.
– Мы поболтали кое о чем, – сказал огромный неряшливый фельдфебель с бабьим лицом, старший из пленных.
– О чем же?
– Да так. Существенного ничего для вас. А что? – Он был грубиян, этот фельдфебель. Остальные стояли, бутафорски опершись о лопаты, и как-то странно глядели.
Единственный контакт, который мог с ними возникнуть, – сговор. Было противно.
– Товарищ лейтенант! – сказал, закипая, капитан. – О чем вы разговариваете с немцами?
– Я еще не совсем поняла их, – сказала я, задетая. Мне доверяли самостоятельно проводить допросы куда поважнее. Капитан, правда, не знал ничего об этом.
– Какой вопрос был задан вам иностранцем, только что разговаривавшим с вами? – беря в свои руки инициативу, сказал он. – Переводите!
– Господин американец спросил, каково содержание нашей работы.
– Так! – сказал капитан, воодушевляясь и нервничая. «Колонна» находилась в ведении политотдела армейского тыла. Возможно, капитан был ответствен за ее политико-моральное состояние. – Что они ответили ему? Дословно.
Но немцы попались дошлые. Они умели подсчитать, сколько человек охраны отвлекают на себя, во что обходится их содержание и каков коэффициент полезного действия их работы. И легко доискались, что они показные.
– Они говорят: «Едва ли в нашей работе есть рациональное содержание».
– Они сказали ему «едва ли»?
– Нет, они не сказали буквально «едва ли», но как бы сказали. Это в их интонации.
– Но зачем же интонацию? Переводите слова!
Капитан рассерженно сбил на затылок фуражку. Он был убежден, что идея стоит любых затрат. Пусть бойцы и население видят: вот она, непобедимая Германия, работает для русского фронта.
Черный немец непонятного возраста, с худой, заросшей, черной кадыкастой шеей, в брезентовой куртке, заляпанной зеленой и желтой краской для маскировки, делал мне знаки, поднося два пальца ко рту. Но курева у меня не было.
– Медхен! – крикнул он. – Девочка! Сделай милость!
– А ну заткни глотку! – бешено рявкнул фельдфебель.
Уже стемнело, и немцы ушли понурым строем в свою землянку. Я ночевала в палатке на топчане, застеленном еловыми ветками. Во сне я куда-то мчалась, спотыкалась, срывалась в овраг.
Проснулась я, как от толчка в грудь. Рокочущий гул разнесся над землей. Началось!
Даже сюда в тыл, на периферию, в глухомань, доносился сокрушительный шквал артиллерии. Самая мощная, какую мы слышали, канонада. Наша надежда, господи. Давай! Давай! Чтоб там, на юге, стало немного легче. Чтоб отогнать их от Москвы. Чтоб Ржев наконец был освобожден. И чтоб ты знал, американец, как оно достается.
Звонил телефон, меня срочно разыскивали – уже взяты пленные и документы.
Капитан угостил меня на прощание кашей. Он был учтивее, чем вчера, – когда наступление, переводчики поднимаются в цене, я это уже усвоила.
Лошадь, как мне велели, я оставила, поручив свести ее подковать, и отправилась «голосовать» на дорогу.
«Рабочую колонну» уже вывели. Под ленивым присмотром двух пожилых дядек-солдат, на виду у тех, кто проследует по этой армейской дороге, они ковырялись на обочине, вроде бы откапывали кювет, прислушиваясь к тому, как гремит на фронте.
– «Катюша»! О-о! Поразительно!
– Плохо там сейчас. Капут! – негромко говорили мне немцы, пока я шла вдоль колонны. А черный немец с разрисованной брезентовой куртке воткнул в землю лопату, уперся подбородком в черенок, дожидаясь, когда я подойду ближе.
– Медхен, скажи, как скоро нас будут расстреливать?
Я растерялась.
– Кому вы нужны!
А фельдфебель заорал, подступая к нему:
– Заткнись, свиное отродье! – Бабьи щеки его несчастно и возмущенно тряслись.
Наш дядька-солдат подергал его за рукав:
– Ну-ну, фриц, потише! Из себя не больно-то выходи. Налетает то и дело, как петух, на него, на черненького, – объяснил он мне.
Я пошла дальше и слышала, как фельдфебель все еще продолжал орать:
– Шваль! Паникер! Тряпье! – И еще какие-то ругательства. Он не знал, как унять катастрофу.
Перед поворотом дороги я оглянулась, увидела в последний раз немцев, пригнувшихся к лопатам, размахивающего руками фельдфебеля.
Все еще гремело над землей, грозно, мощно и победно. Впереди дорога была выстелена осиновыми хлыстами, и каждые сто метров попадались дощечки – участок командира такого-то.
Внутри у меня была такая карусель, такая блажь, что, усаживаясь на комель на участке сержанта Устинова, я подумала: и в мирной Москве вот так бы: участок дворника такого-то. У кого чище?
Но еще до того, как меня подобрала полуторка, стало накрапывать. Дождь барабанил по крыше кабинки, заливая ветровое стекло. Дорога осклизла. Она шла под гору, и водитель вцепился в баранку.
– Лысая резина у меня. Хоть бы трофеев каких раздобыть. Смениться нечем.
Лило. Это был не дождь – потоп.
– Природа! – с презрением сказал водитель. – Заодно с ним.
Мы скатывались вниз. В низине сбились машины. Люди с почерневшими от дождя спинами таскали ветки, мостили грязь.
