снегом.
– Зажигай, – сказал он солдату, выдернул из саней пук соломы, бросил под оглоблю и взялся за сучья.
По пути
– Пришли, что ли? – переспросил инженер. – Пришли, – ответил Рябов, – это мой дом.
Рябов пропустил инженера и младшего воентехника вперед, вошел в дом последним.
У окна старуха вязала сак.
– Присядь, желанный, – сказала она инженеру и юбкой обтерла скамью. – Мы нездешние, мы погорельцы.
Девочка на печи сбросила одеяло и села, сомкнув колени.
– Папа, – позвала она.
Рябов погладил ладонью колено девочки и полез в карман за сахаром.
– Все хвораешь. Чего же это ты, Надежда? Дверь отворилась.
Старуха толкнула инженера под локоть.
– Хозяйка, – хихикнула она и прикрыла рот саком.
Инженер стряхнул под лавку пепел с папиросы и поглядел на дверь.
– Здравствуй, Матрена, – сказал Рябов, – я пришел. Она с порога поклонилась, молча и не снимая коромысла с ведрами.
– Это мое начальство, – он показал на инженера, – и это.
Младший воентехник привстал. Она снова поклонилась.
Из передней комнаты вышла рыжая девушка-связистка.
– Что за люди здесь? – спросила она громко.
Инженер закашлялся.
– Из трофейного отдела, – ответил он и спрятал мундштук. – Тут неподалеку от вас сбитый немецкий самолет сгорел. Вот мы и идем туда освидетельствовать останки. Немного посидим и пойдем.
– Тут все в порядке, – протянул младший воентехник.
Матрена медленно двигалась по дому, ступая на пальцы босых ног, прямо держала голову на высокой шее.
Поклевывал пол маленький пестрый цыпленок. Было их восемь. Наседку отлучили, чтобы несла яйца. Наседка неслась, а цыплята умирали. Остался последний. Жил он один, пятнистый такой, невеселый.
Матрена поставила на стол сковороду, положила ложки.
Цыпленок попал в луч солнца, взъерошил перья, присел и остался сидеть на полу, похорошев от тепла.
Рябов положил ложку, вытер рот полотенцем и вышел в сени. Матрена вышла за ним. Он взял ее за руку и потянул за собой по ступеням во двор.
Двор крыт соломой. Высоко на шесте сохнут припасенные на зиму березовые веники. Под самой крышей немец зимой прорубил окно, приставил лестницу и вел наблюдение.
Рябов ногой отворил дверь кладовой, пропустил Матрену. На земле в деревянном корыте доверху – очищенный овес, на низком чурбаке – колода карт.
– Ты гадать сюда ходишь?
Он взял ее за руку, а другой колючей ладонью накрыл ее белое, сбереженное от солнца лицо.
– На кого гадаешь, Матрена? Молчишь что? – спросил он громче и принял руки.
Он стряхнул колоду карт. Карты разлетелись, легли на земляной пол и в корыто на овес.
– Не надеялся так повстречаться, – сказал он, присел на чурбак и утер рукавом пот со лба.
Матрена молчала, мяла концы косынки.
…Рыжая связистка вышла спросить, который час. Звонко пискнул и отбежал в сторону задетый сапогом цыпленок.
– Молчи, тьма кромешная, – крикнула ему старуха.
– Посидите с нами, – попросил девушку инженер. Она обернулась к нему, и на лице ее вспыхнули веснушки.
– Некогда сейчас, товарищ военинженер, после войны посижу.
– Не везет вам в женщинах, – протянул младший воентехник.
С улицы вошел старик.
– Знакомься, – сказала ему старуха, – это наши знакомые.
Старик вытер руку о седую голову, поздоровался и сказал:
– Извиняюсь.
– Истопил? – спросила старуха.
– Истопил, сейчас и начальник приедут. Старуха бросила сак и засуетилась.
Все разошлись.
Инженер прошелся из угла в угол. На стене висело зеркало, обклеенное по кругу пестрыми ярлычками от катушек. На печи спала девочка.
Инженер остановился у зеркала, снял фуражку. Он чуть пригнул плечи и глянул на лысеющую голову. В зеркале смеялась женщина. Инженер надел фуражку и сказал, не оборачиваясь:
– А я не видел вас.
– Може, я была ушёчи, желанный мой. Я ихняя сноха. – Женщина прислонила к стене лопату. – Мы нездешние, мы погорельцы. Присядь, желанный, – говорила она, развязывая у зеркала платок на голове. – Это с вами, что ли, хозяйкин муж пришёчи? Ох, беда. Уж в другой раз приходит. И самою жалко, и мужик ни при чем.
У нее синие глаза и бойкий, напевный говорок.
– И мужик ни при чем, и самою жалко.
Она принялась мыть руки под рукомойником. На спине ее натянулась белая ситцевая кофточка. Она в горсть набирала воду и мыла лицо и шею. Пряди волос у затылка намокли и потемнели.
– Тут у нее при немцах партизанский командир прятался, – говорила она, утираясь холщовым полотенцем. – Потом она к нему в лес убёгши была и девочку с собой брала.
Она глянула на печь. Девочка спала.
– Отчаянная она, – продолжала она шепотом, подойдя к нему близко, – а девочка с той поры все в коленях болеет.
Ему было приятно, что она стоит рядом, нравился ее говорок и то, как вкусно мнет губы, когда замолкает.
– А как наши пришли, партизанский ее командир со всеми на фронт ушёчи и с той поры не пишет, и не слышно, не то убили его, не то позабыл. Так хозяйка днем-то ничего – крепится, а ночами, слышно, плачет.
Инженер шагнул к ней и, не зная, куда деть руки, сунул их за спину.
– Как звать? – сказал он и шагнул назад.
Она быстро глянула на него от головы к ногам и засмеялась. На загоревшей тугой щеке обозначилась ямка.
– Вам ничего, вы вместях все, – сказала она, насупившись и вытирая ладонью клеенку стола, – а нам плохо – скука.
Он пошел к двери.
