ненадолго переселиться на хутор. До позднего вечера она работала на дворе, перетряхивала зимнюю одежду, ссыпала картошку и зерно. Боль от разлуки, от торопливого прощания сжимала грудь.
Уже стемнело, когда зашла соседка, тетка Анюта, седая, с непокрытыми, коротко остриженными волосами, в высоких сапогах.
– Собралась? – спросила она Дарью.
Дарья зажгла коптилку – такие немцы в Красном продавали за марки. Тетка Анюта села на лавку и вытянула ноги в высоких сапогах.
– Третьего сына проводила. Одни девки в дому остались. На хуторе вместе устроимся, а, Даш?
– Вместе, вместе, тетя Анюта. Все легче со своими.
Коптилка вспыхнула и разгорелась, в избе стало светло. Вошла длинная Авдотья, босиком, в ватном пиджаке и теплом платке.
– Холодно, ночью подморозить должно, – говорила она, подходя к столу. – Угоняют, угоняют нас. Плохо как с детьми малыми, в охапку не перехватаешь.
– Ехать недалеко, – сказала Дарья. – Вчера командир толковал – здесь штаб разместится. Так что все цело будет. Утром подводы дадут.
– Таська говорит, весна придет, на нас пахать станут, слыхала-то, – сказала Авдотья. Она села к столу, выдернула концы платка из-за борта пиджака и освободила платок под подбородком.
– Врет эта Таська, – громко сказала тетка Анюта, – весной и войны не будет, машин, лошадей дадут. А ей, видно, с немцами хорошо жилось, расплакалась.
– Во-во! – подхватила Авдотья. – Я ей и то говорю: на себе пахать не дозволю, у меня никак два брата на войне. А вот на вас, полицаевых женках, попашем.
– Вокруг горит и горит, – сказала Дарья.
Вадька сонный подобрался к матери, лез на руки, бормотал:
– Подпалят, подпалят.
– Кто подпалит, Вадька?
– Немцы подпалят.
– Так немцев же нет, немцев-то прогнали русские. Вадька прижался к матери и замер.
– Ты что, Вадька? Ай, Вадька заснул, заснул сынонька мой.
Она подняла его на руки, прихватив подол юбки, и снесла на печь. Зойка проснулась, села, свесив ноги.
– Ляг, Зоя, – говорила Дарья, стоя на лавке и гладя Зойку по волосам и спине, – поспи.
Зойка, закрыв глаза, тихо хрипела.
– У твоей Зойки ничего еще, – говорила Авдотья. – В Куракине так одна баба с той бомбежки беспрерывно икает. Тоже контузия.
Зойка смолкла, спряталась на печи.
– Ляг, ляг, – говорила Дарья и гладила Зойкины колени. – Два года никак исполнилось. Пора б пройти.
Дарья спустилась и села на лавку.
– Плохое позади осталось, – сказала тетка Анюта, – теперь вестей от наших ждать надо.
– Кто там? – крикнула, не подымаясь, Дарья. Дверь лязгнула и затворилась.
– Михаил! – ахнула тетка Анюта.
Подбежала Авдотья. Они тормошили его, наперебой расспрашивали о своих.
– Ты чего? – спросила издали Дарья.
– Сапоги валяные тебе подшить забыл. Отпросился.
Она нагнулась к сложенным у печи мешкам. Он подошел к ней, когда тетка Анюта и Авдотья вышли из избы, тронул за руку:
– Ладно тебе, посиди. Мне ведь скоро назад идти. – Накормить тебя хотела. Все ведь у нас сложено.
– После.
Они сели на лавку.
– В запасной полк пока определили, – сказал он, – снова шофером служить буду. Ну, где же сапоги?
Она улыбнулась и прикрыла лицо ладонями.
– Какие там сапоги, все увернуто.
Вспыхнула и зачадила коптилка. Дарья поправила фитиль и снова села.
– Завтра форму выдадут, наверно, враз зимнюю.
– Обстригут? – спросила Дарья.
Кто-то прошел под окном. Слышно было, как повизгивали на коромысле пустые ведра. Дарья прислушалась к улице, вдруг вздрогнула и глянула на Михаила.
– Миша, – позвала она, и голос у нее изменился. Он взял ее за руку, пытался шутить:
– А сапоги как же?
Но она не улыбалась больше, упала головой к нему на колени. Долго беззвучно плакала, дрожали плечи, платок сполз с головы на пол. Михаил гладил ее волосы и не находил что сказать. Она выпрямилась и проговорила медленно, без слез в голосе:
– Ты не забывай нас. Вместе ведь сколько пережить пришлось.
Он ответил:
– Жив останусь – заеду посмотреть, как вы живы. – Обнял ее за шею и притянул к себе. – Я и сам не чуял, что привык так.
С утра грузились на подводы. Тетка Анюта вышла с тремя дочерьми. Все в зимней одежде.
– Мы за подводой пойдем, – сказала Дарье. Дарья кивнула и ушла в дом.
– Все, что ли? – спросила она у Зойки.
Зойка повязывала платок Вадьке на голову. Вадька хныкал и норовил сорвать платок.
– Иссохни ты, – сказала Зойка и дернула его за рукав пиджака.
Дарья принялась снимать занавеску с окна, но раздумала и опять закрепила ее.
Длинная Авдотья, в овчинном полушубке, босая, пробежала по улице вдогонку за поросенком.
Уже все давно ушли на хутор, когда они спустились с крыльца. Дарья вела за руку Вадьку, в другой руке несла плетеную корзинку. Позади Зойка тянула на веревке козу. Прошли всю улицу.
У крайнего дома по стене были выстроены конопляные снопы. Часовой у шлагбаума варил на костре картошку. Поравнявшись с ним, Дарья сказала:
– Все ушли. Вы берегите тут наше добро.
– А вы наведывайтесь, – сказал часовой и пошел открывать им путь.
– Не надо, – крикнула Дарья и, пригнувшись, пролезла под шлагбаумом. – Мы придем картошку откапывать. Мы неподалеку тут.
Она зашагала быстрей, размахивая корзинкой. Потом глянула назад, остановилась, поджидая детей, а когда они подошли, спросила их:
– Кто приходил ночью?
Зойка покачала головой, сдерживая забежавшую козу, а Вадька поглядел на мать и ничего не понял.
– Спали, – сказала Дарья и снова пошла вперед.
«Привык так», – повторяла она себе. Ей представилось, как где-то в городе Михаил ездит на машине с молоденькой девушкой в берете. Он управляет машиной и рассказывает ей про свою жизнь в Зунькове.
Дарья почувствовала, как сдавило в груди, отогнала мысли и повторила вслух: «Привык так».
Навстречу по дороге приближались густой колонной люди. Уже можно было различить их. Первым шел невысокий человек без шапки, в немецких сапогах с короткими широкими голенищами, с автоматом через плечо. Рядом с ним шагал молодой паренек, сбоку бежала куцая белая собачонка.
