тазу быстро окрасились в розовый цвет.
Дарья выбежала за свежим снегом.
Когда вернулась, он, скинув полушубок, осторожно пробовал ходить. На нем были немецкие зеленые штаны и немецкий китель без ремня. Она вдруг вспомнила, что стоит перед чужим человеком в нижней юбке, но тут же забыла, кинулась растапливать печь. Он остановил:
– Всех перебудишь. Я пойду затемно.
Дарья отыскала старые, худые валенки Степана. Он обул их, запихав в дыры соломы, надел полушубок, ушанку, взял узелок с едой, собранный ему Дарьей.
– Никто не слыхал? – спросил он ее в сенях. – Запомни – никого у тебя не было. Никому ни слова.
Он приоткрыл дверь на улицу. Слегка развиднелось перед утром. Дарью обдало холодом. Она дрожала.
– Обозналась, – сказал он дружелюбно и улыбнулся, широко растянув рот, – за хозяина посчитала. Ну, счастливо оставаться.
Он ушел. В избе все спали, и никто ничего не слыхал.
По-прежнему шли дни. Только Дарья чаще задумывалась, больше молчала. Старуха Прасковья принесла из города новость: партизаны спустили под откос немецкий эшелон. Вечером, дождавшись, чтоб уснули дети, Дарья нерешительно завела разговор с Михаилом. Сбиваясь, она говорила ему про партизан, сокрушенно спросила:
– Что же мы-то?
Михаил опешил, разволновался и, успокаиваясь, твердо сказал:
– Бабы нам только в тягость.
Она прислушалась к его голосу, и на душе у нее становилось тяжело и безрадостно.
Но через день Михаил, работая на дворе у старосты, неловко занес топор и задел плечо. Снова открылась рана. Дарья сыпала на рану золу, бинтовала, металась в беспокойстве, жалела Михаила и ни о чем не вспоминала.
В марте фронт двинулся. Немцы бежали из-под Ржева, жгли все кругом, угоняли людей. В деревне люди спешно закапывали одежду, прятали хозяйственный инвентарь. Теперь, когда недолго осталось ждать своих, каждому хотелось уцелеть.
День заметно увеличивался.
Когда в избе становилось сумрачно, Михаил выходил за околицу. В неподпоясанной ватной телогрейке, в изношенных сапогах, он простаивал на грязном жидком снегу до озноба в костях.
Немцы, отступая большаками, сжигали на своем пути деревни. Зуньково стояло в стороне.
Русские части вошли сюда неожиданно, не задерживаясь, двигались дальше, нагоняя немцев. Отставший боец спросил у Дарьи попить. Он поблагодарил хозяйку, ставя на стол опорожненную кружку, глянул на Михаила, усмехнулся:
– За бабью юбку держался!
Вечером играла гармонь, плясали девчата с красноармейцами, здесь же толпились бабы, ребятишки, мужики.
Деревня готовилась разместить штаб.
Утром красноармеец ходил по избам, переписывал пожилых мужиков и подросших парней – всех, кому идти в армию.
Михаил оживился, спешно и деловито работал по дому, наставлял Дарью и ребятишек.
На другой день тот же самый красноармеец стучал под окнами:
– Выходи строиться!
– Иду, – отозвался Михаил, вынув изо рта гвозди. Он провел молотком по каблуку и отдал ботинок
Зойке:
– На-ка вот, всю осень проносишь. Ну, теперь все, кажется.
Не вставая с табурета, он поискал глазами ремень. Зойка подала ему. Он неторопливо подпоясал черную косоворотку и сунул со стола в голенище сапога немецкую складную ложку.
– Будьте как все. Себя поберегите, – говорил он, – будьте как люди.
Он поднял с полу Вадьку, поцеловал его в губы и пошел к двери, накинув на плечи ватную телогрейку. Дарья опомнилась, схватила с лавки узелок.
– В избе останься! – крикнула Зойке и потянула Вадьку к выходу.
Михаил уже спустился с крыльца, шел по улице.
Он шел не быстро. Дарья с Вадькой догоняли его. Их разделяло всего несколько шагов, когда Дарья вдруг в нерешительности остановилась. «Ми-ша!» – кричал Вадька и нетерпеливо перебирал босыми ногами.
Михаил не слышал. Они снова пошли за ним, теперь медленней. Глядя на черный затылок Михаила, Дарья с тоской подумала: «Без шапки». «Обстригут ведь», – повторяла она про себя и с облегчением чувствовала, как впервые за весь день к горлу подступают слезы.
За деревню собрались провожающие. Красноармеец с автоматом объяснил:
– Сейчас пойдем строем. Впереди – кто уже раньше в кадровой служил, в общем – кто в строю ходить может. А кто впервой идет – позади.
Заплакали женщины. Михаил встал в первый ряд третьим. Рядом с ним два немолодых крестьянина. Им в затылок пристроились несколько парней.
– Не по-русски настановились, – сказал сосед Михаила и вышел из строя, – или по четыре, или по два.
– Верно, – поддержал красноармеец, – у немца, что ли, выучились? Разберись по два.
– Михаил! – крикнула Дарья.
Он подошел к ней, перекинув на ходу стеганый ватник с плеч на руку.
– А узелок-то, – проговорила она, – сухари и белье.
– Спасибо, – сказал Михаил, присел на корточки и улыбнулся Вадьке, нащупавшему у него в голенище складную ложку. – Щекотно, не тронь.
– Пошли! – закричал красноармеец.
– Идите теперь, – сказал Михаил.
Дарья тронула его за рукав косоворотки, не сдержавшись, всхлипнула и, теряя память, на людях припала к его плечу.
– Догоняй иди, – тихо повторяла она, опомнившись и утирая глаза концами косынки.
Назад она шла не оборачиваясь, а Вадька извертелся весь и поминутно кричал: «Миша!»
Ветром подымало с земли сухие листья и разносило по улице. Старуха Прасковья с большим лукошком клюквы обогнала их. Далеко за холмом садилось солнце. Небо румянилось, обещая на завтра ветер. На холме возникали четкие на ярко-розовом фоне груженые машины, кони, пешеходы.
В избе на печи, свесив ноги, сидела Зойка.
– Собери поесть, – сказала ей Дарья и отставила заслон.
В дверь просунулась соседская девочка, крикнула: – Теть Даш, наши солдаты картошку откопали, а Зойка с утра корзинку бросила, пока не унес кто.
– Стихни, – выговорила Зойка и расхохоталась.
– Иди на улицу смейся, а тут не клуни мне голову, – сказала Дарья.
Зойка влезла на печь, подобрала ноги и затихла.
Вадька опрокинул табурет и бил по нему молотком.
Дарья ушла в чулан собирать вещи. Десять изб от края деревни займет штаб, и хозяева должны
