Мы обогнали колонну автоцистерн и санитарную машину с ранеными. Изредка на дороге встречался кто-либо из местных жителей, и тогда вездеход тормозил, майор расспрашивал, как проехать в деревню Кресты. Туда передислоцировался сегодня штаб армии. В кустах блеснула нерасстрелянная пулеметная лента. Земля на дороге, прежде глубоко размытая дождем, теперь накрепко ссохлась нескладными буграми, и машину то и дело подбрасывало.
Въехали в Лагуши. Два-три разбитых дома, их растаскивают на дрова. Тяжелая угрюмость разрушенного войной человеческого жилья. Вся деревня покрылась землянками. Худенькие, босые ребятишки бежали за вездеходом.
Впереди по улице шла женщина с узелком. Еще издали мы узнали стройную мальчишескую фигуру Тони. Вездеход затормозил.
– Здравствуйте, – сказал майор, – вы как сюда попали?
– Здравствуйте. – Тоня покраснела, улыбнулась, и тонкой рябью набежали к глазам морщинки. – Я в Лагуши иду, там теперь наши стоят – городские учреждения. – Она шла навестить мужа, заведующего Ржевским гороно.
Майор спросил, как ближе добраться до Крестов. Тоня сказала, что ближняя дорога бродом, но она как раз к немцам приведет, так что надо в объезд.
– – Вон там у поворота вам сворачивать. Там большая красная машина стоит. Сразу заметите. Это городская пожарная команда разместилась. Ваши кричат: демаскирует. А брандмайор, упрямый старик, ни за что не соглашается перекрасить. Он уже четырех пожарных собрал, обмундирование раздобыл им и хочет в город вступить по всей форме…
– Уже недолго осталось ждать, – сказал майор.
– Да-да. Все так думают.
Тоня попрощалась и пошла дальше. Чувствуя, что смотрят ей вслед, неестественно широко размахивала узелком с хлебом. Потом мы обогнали ее.
Вот она, красная машина пожарной команды. Множество срубленных молоденьких елочек старательно прикрывали ее. Тут же у сложенной из кирпичей походной кухни хлопотала пожилая женщина. Мы свернули в поле.
По ночам немцы отводят свои части назад, на новую, скрытую линию обороны. Их расчет ясен: мы обрушим артподготовку на старую линию обороны, а когда в бой войдет пехота, по ней ударят с новых позиций невредимые немецкие части.
Это были очень важные сведения. Я вышла на крыльцо. Стройными рядами весело убегали вдаль крестьянские избы; где-то возбужденно заблеяла овца, точно ее согнали с согретого места; женский голос сонно тянул песню; кто-то шел огородами к ручью, гремя пустыми ведрами.
– В хорошей деревне разместились.
– Одна во всем районе уцелела. В стороне лежит, – сказал часовой.
На ночлег я попала к старушке хозяйке.
Ее семейство: две дочери, внучата, взрослый сын, которого утром провожают в армию. Провожают точно в бригаду на работу.
– Ну, я пошел.
– Погоди-ка, – останавливает его мать-старушка, – помогли нам тут вот комод поставить, потом пойдешь.
– Ну, все. Я пойду?
– Теперь иди.
Стены в доме оклеены бумагой. Бумага изъедена мышами. Вечером они пищали и шуршали на стенах, на потолке. В углу несколько икон висят в ряд. Пантелеймон-целитель. У остальных лица от времени почернели. Пониже в маленькой золоченой рамочке почтовая открытка с изображением группы женщин.
– Бог с ними – висят и висят. А не молюсь – отвыкла. Христос его знает, есть ли он или нет, бог-то. Нехай висят.
На улице толпа. Провожают в армию молодых парней. Новобранцы в одной партии, провожающие – в другой.
– Как много ребят у вас в армию идет, – говорю небольшому пареньку, оказавшемуся рядом.
– Они все женатые.
– Такие молодые?
– А их тут, при немцах, девки поженили, боялись – после войны замуж-то не выйдешь, не хватит мужиков.
– Ты женился?
– Я мал вырос, а то бы женился, еще кой-какие девушки остались.
– Что ж так плохо растешь?
– Да у меня матка умерла, когда мне было три дня. Я один расту. Вот.
Расставание. Жены-девушки подходят робко к мужьям-ребятам, трогают рукой за пиджак, стараясь не плакать.
– Писать будешь, Васятка, правда?
– Ну ладно, ладно, – горланит Васятка, – напишу, не реви только. – Голос у него дрожит.
Девушка сует ему в карман бутылку с молоком, трогает еще раз рукой, говорит:
– Ну, иди догоняй.
Васятка тоже до нее дотрагивается.
– Ну, иди домой.
Матери плачут громче. Парни уходят. Провожающие расходятся. Старушка моя идет одна по улице и, ни к кому не обращаясь, говорит:
– Идите, идите, повоюйте со свежими силами, а то энти-то солдаты уморились, сколько уж воюют.
Ночь перед наступлением. Тихо. Только с той стороны бьют трассирующими пулями. На переднем крае немец кричит: «Рус, плати за свет!» – и кидает ракету. В эфире беспокойный треск, неразбериха. Из Москвы по второй программе диктуют для отдаленных областей, для партизан в тылу у врага статью из «Красной звезды»: «В боях на Юге решается… решается судьба нашей Родины. Точка». Откуда-то издалека прорвался захлебывающийся чужой голос: «Немецкие солдаты во Ржеве! Солдаты во Ржеве! В эти часы тяжелых испытаний фатерлянд с вами в далекой России… Вы не сдадите Ржев, вы не откроете русским дорогу на Германию…»
И опять тихо. Слышно, как заливаются соловьи. Гулко лают собаки – истребители танков. «Связь не даю, – отвечает телефонистка. – Гроза на линии».
Взлетают ракеты у немцев. На секунду из темноты выхвачена колокольня, сверкнул крест на той стороне во Ржеве. Священник расстрелян, он молился: «Спаси, господи, воинов Красной Армии».
Приглушенные голоса. Это повар с помощником засыпают «витамин Пе» – пшено – в котлы походной кухни. Медленно тянется ночь перед наступлением.
Ухнули 152-миллиметровые орудия. Началось. Бьют «катюши». Гремит канонада, дрожит земля, лают без удержу собаки.
С ревом идут над головой штурмовики. «Черная смерть» – называют их немцы; они идут низко – смолкает артиллерия, уступая штурмовикам поле боя.
Где-то далеко, далеко остался хутор Прасолово.
