— Шабаш! — скомандовал я и повернул круто из-под лодки, так, что у меня на борту хрустнуло — едва не сломалось весло.
Козан, бросив грести, навалился всем телом на Абзаца, чтобы его не выдернуло из лодки. Лодка черпнула правым бортом. Я снова на секунду заснул и от рывка очнулся. О борта лодки весело похлюпывала вода: Абзац ловко захлестнул чалку за скамью завозни…
— Дома! — тихо сказал Пешков.
— Козан мне чуть ноги напрочь не оторвал, — пожаловался Абзац.
— Цел остался, и ладно.
— Руку малость сбедил: кровища так и льет.
— Перевяжи… В воде не мочи, — приказал Пешков.
— Да знаю, чего там… Закручиваю.
— Сколько может быть сейчас времени? — вслух подумал Алексей Максимович, подняв глаза на ковш Медведицы.
— «Без четверти три», — тоненько, с улыбкой в голосе ответила из-под паруса Маша: она не спала.
— Пожалуй, что так… К свету будем в Самаре. Лучше бы до свету, — ответил я.
Сверху, с кормы баржи, мы слышали неясно в шорохе воды два голоса: мужской и детский — вероятно, кормщик с подручным мальчишкой. Пароход иногда подавал свистком сигнал, как править, и тогда на палубе брякали деревянные блоки рулевых талей, то правых, то левых, огромный руль поворачивался грузно и медленно, за ним шипела пенная струя, и наша лодка стучала бортом о борт завозни.
За Машей проснулся Стенька, и меж ними опять завязался какой-то разговор сердитым шепотком. Батёк и Вася безмятежно спали. Под еланью в лодке хлюпала вода: зачаливаясь, мы немного черпнули правым бортом.
Пароход внезапно уменьшил ход, и мы снова услыхали тоскливые возгласы наметчика:
— Шесть… шесть с половиной… семь…
«Кама» осторожно входила на перекат. Нет, до свету нам в Самару не попасть.
Над водой при ясном небе светает быстро… Когда рассвело, сквозь сладкую дрему я услыхал сверху, с борта:
— Эй вы, на лодке! Отдай чалку! Наш командир зачаливаться не велит. Слышишь, что ли!..
Кричал подручный кормщика — мальчишка лет двенадцати.
— Нет, не слышу! — ответил Стенька с той улицы.
— Отваливай! Кому говорят?
— Кому? А кто те знат кому.
Мальчишка поднял с палубы чурку и швырнул к нам. Чурка ударила Пешкова по сапогу — он воспрянул и огляделся.
— Получай обратно.
Стенька размахнулся и швырнул чуркой в мальчишку. Тот увернулся, схватил чурку и метнул ее снова. Мимо, в воду…
— Поплыла в Астрахань! — воскликнул Стенька.
— Говорю, отчаливай, а то хуже будет! — кричал подручный все строже.
— А что?
— Давайте двадцать копеек!
— У нас таких денег нету.
— А сколько есть?
— Семь копеек.
— Смеешься?! А то хозяину пожалюсь. Давай двадцать копеек!
Глава двадцать первая
Тут случилось нечто неожиданное. Стенька с той улицы достал из-за пазухи большую копченую воблу и показал мальчишке. Не было сомненья, что это казовая вобла.
— Хочешь?
— Хочу! — ответил подручный рулевого.
— Закидывай удочку.
Мальчишка скрылся и через полминуты вернулся с намотанной на дощечку бечевкой для подпуска. Размотав бечевку (на конце ее висело грузило), мальчишка закинул ее к нам в лодку. Стенька прицепил воблу к бечевке, дернул и сказал:
— Клюнуло! Тащи.
Мальчишка «подсек» и, живо перебирая руками, вытянул воблу. Постучав воблу о кнехт, чтобы лучше лупилась, мальчишка ушел от борта и пропал. Больше мы его не видали.
Пароход дал протяжный свисток, подходя к пристани. За возней с ретивым подручным кормщика мы прозевали, что «Кама» уже миновала устье реки Самары и подходит к пристани «Восточного общества» под Струковским садом. На красной колокольне собора, высоко на горе, ударили к заутрене. Зазвонили во всех церквах. Самара встречала нас колокольным звоном.
От пристани «Восточного общества» до конторки Рожественского перевоза, откуда мы начали кругосветку, расстояние не больше ста саженей. Но и тут нам повезло: против своей конторки капитан «Камы» скомандовал «Тихий!», закричал что-то на пристань в рупор и скомандовал: «Вперед до полного!» У него не было выгрузки, на пристани не случилось погрузки, и «Кама» пошла вверх без стоянки в Самаре.
Против конторки перевоза мы отдали чалку и в несколько гребков достигли пристанских мостиков, откуда в субботу началась наша кругосветка.
В деревне солнце никогда не имеет такого вида, а в городе, когда видишь только что взошедшее солнце, то всегда кажется, что у него недовольный, заспанный вид, как у ребенка: «Зачем вы меня разбудили так рано?» И колокола звонили напрасно: кого они соберут в тридцать самарских церквей к заутрене? Десятка два старушонок?.. Все спят, а солнце разбудили!
Рабочий народ проснется часа через два, когда заводские гудки протяжным воем призовут к станкам дневную смену. А кое-кто, однако, еще и не ложился. В Струковском саду еще горели бессмысленно керосиновые фонари. С террасы вокзала слышались пьяные голоса и женский смех. Окна летнего дворянского собрания ненужно светились — там заканчивались ночные кутежи, подводились итоги карточной игры и усталые, злые лакеи всеми способами выдворяли пьяниц, кутил, игроков. Скоро и все эти ночные птицы и зверье разлетятся, разойдутся, разъедутся с одним желанием: спать… Эти два часа — от звона к заутрене до заводских гудков — в Самаре царствует сон. Из ста тысяч жителей если и не спит, то самое большее одна тысяча человек. Спят у ворот на лавочках ночные сторожа, держа наготове зажатый в руке свисток. Засыпают даже сторожевые псы, считая, что довольно бодрствовали ночью. Засыпает кухарка, поставив самовар, не заботясь о том, что самовар может заглохнуть.
Перевозный пароход, поставив к конторке паром, тоже сладко задремал, сопя, подобно готовому заглохнуть самовару. Мужики сводили под уздцы с парома коняг, запряженных в огромные, плохо очесанные возы, пахнущие духами «Свежее сено», или в телеги, туго увязанные, чтобы укрыть в них от любопытных рукастых мальчишек анисовые яблоки из заволжских садов.
Красавица Волга, сняв с себя все покровы, купалась в утреннем свете.
Она была удивительно хороша… Но никто, пожалуй, на нее не смотрел и не любовался, кроме нас
