двоих — Алексея Максимовича и меня, и мы ее ревновали один к другому. «Хороша?» — «Чего и баять!»
Сладко спала в лодке не только наша вторая вахта, но и из вахты «собака» мгновенно уснули — едва мы причалили — Абзац и даже наш неугомонный до сих пор «движок» Козан.
— Жалко будить ребят! — сказал Алексей Максимович.
Первым проснулся Маскотт и разбудил Машу. Она нисколько не удивилась, что мы на месте, — ведь так и должно было кончиться. Она умылась, свесясь через борт и черпая воду горстями из Волги. Кот умылся по-своему, без воды, и потребовал есть. Увы! Даже Маша ничего не могла ему дать. Напрасно кот, мурлыкая, терся о ноги Маши, она пнула его ногой: «У ты, ненасытное брюхо!» Обиженный кот через люк на носу лодки забрался под палубу (я открыл крышку люка, чтобы бросить туда плицу) и там тихо и жалобно мяукал.
Надо снести на берег мачту, парус, весла, бечеву и все это сдать Апостолу. Я сердито (в чем теперь раскаиваюсь) сдернул парус, служивший укрытием Для нашей команды. Ребята, пробуждаясь, один за другим от холодка и солнечного света, зевали, чесались и ворчали… Дольше всех не хотел просыпаться Вася Шихобалов, он спал, обняв «бойкую» банку, и во сне блаженно улыбался.
— Живей, живей, ребята, забирайте все из лодки! — сердитым, простуженным голосом торопил Алексей Максимович, хотя нам некуда было спешить.
Выбрав из лодки все наше снаряжение — удочки и бредень, не оправдавшие своего назначения, знаменитый котелок Батька, наш заслуженный прокопченный чайник с боком, помятым в пляске с котелком, — мы стояли, прощаясь с нашим кораблем: жалко было его покидать! Маша заканчивала уборку в лодке: мы никогда не оставляем мусор после себя. Маша подметала в лодке веником, в который она безжалостно обратила полученный ею от Стеньки букет. Сошки и палку для подвешивания котелка Маша оставила в лодке, чтобы нас поблагодарили те, кому придется в ней плавать после нас. «Чертовы пальцы», ракушки и всякий мусор Маша вымела за борт, а позвонок ихтиозавра протянула мне:
— Это вам, дядя Сережа, на память.
— Все?
— Все!
Маша начала кискать Маскотта. Он мяукал, забившись в самый задний уголок своего убежища, и не хотел его покидать. Достать рукой Маша его не могла, попробовала выгнать палкой — кот злобно ворчал…
— Ну и оставайся тут! — пригрозила Маша. — Мы уходим. Больно ты нам нужен.
Кот не появился и после этой угрозы. Маша печально вздохнула, огорченная изменой, и, в заключение, раздала всем нам по одной расписной ложке, а себе оставила две. Мы посмотрели на нее с завистью, вполне понятной.
Апостол еще не поднимал флага на мачте станции «Общества спасания на водах»: он спал в своей будке. Прикованный на цепь к скобке двери сторожевой пес Чуприн, лохматый, крупный и весьма свирепый, не подпускал нас к двери, чтобы постучаться. Он неистово лаял, подпрыгивая в воздух сразу всеми четырьмя лапами. На лай Чуприна лодочник не выходил. Пешков дотянулся концом мачты до двери — пес прыгал у самой его груди — и комельком стукнул в дверь.
Апостол вышел на стук в валенках, верблюжьем чапане, заспанный, с бородой, расчесанной на две пряди и завязанной на шее сзади узлом, чтобы во время сна не свалялась.
— Чего надо? — спросил Апостол сердито. — А, это вы, Алексей Максимович! Чуприн, тубо! Раненько вернулись — раньше ночи не ждал. Намаялись, чай, поди?.. С какого места вернулись?
— Нет, мы так и прошли против воды.
— Да вре? Кому рассказать — не поверят. Макаров третьеводни вас у Молодецкого кургана видел, сказывал, что вы следом за ним пойдете. Ждал я ночью — нет, вечор — нет и нет. Ну, ну, отмахали! Это выходит во сколько же часов?..
— А сколько сейчас времени? — спросила Маша.
— Да ведь никак к заутрене звонили. Постой-ка! — вспомнил Апостол и, войдя в будку, вернулся с часами в руке. — Получайте.
Размотав шнурок, Алексей Максимович надел его на шею и спрятал часы в карман.
— А должок ужо в субботу отдам, Андрей Петрович.
— Ладно. Я вам верю.
— Там в лодке у нас кот остался, никак не выходит. Я вечером ему молока принесу — выманю. Не выгоняйте, пожалуйста, — просила Маша.
— Откуда же у вас кот взялся?
— А мы его напрокат взяли, на Зеленом острове, у ватажников…
— А! Это Трюхина артели кот. Серый? Ну, он… Они нынче за хлебом будут. Отдать им кота? Им без кота в замлянке нельзя — мыши одолеют.
— Отдайте… Только я все равно приду с ним проститься.
— Что ж, приходи, если делать нечего. Простясь с Апостолом, мы гурьбой пошли в гору, к городскому театру.
Пришла пора и нам прощаться. Маша, догнав Пешкова, просила его:
— Алексей Максимович, покажите часы! Сколько сейчас время?
— Гм… Тебе по секрету показать можно. Отойдем в сторонку. Ребята, чур, не подглядывать!
Заслоня часы ладонью от мальчишек, Пешков поднес их к носу Маши и нажал пружинку. Крышка отскочила, легонько ударив Машу в кончик носа… Пешков захлопнул крышку часов и спрятал их в карман.
— Ну, довольна, видала?
— Ах, но почему вы их не заводите?
— Потому не завожу, что они показывают самый счастливый час моей жизни.
Маша пошла рядом со мной, задумалась… Мы отстали: я видел, что она хочет что-то меня спросить по секрету.
— Ну, сколько же у Алексея Максимовича на часах?
— Ах, вы ведь, дядя Сережа, сами знаете… Почему это самый счастливый час?.. Знаете?
— Знаю. Только, чур, никому. Ты, Маша, спутала стрелки: часы показывают не «без четверти три», а «четверть десятого». Это и есть счастливый час его жизни. Он сам мне говорил.
— Почему?
— Потому что было девять часов пятнадцать минут вечера, когда он сказал одной девушке, что любит ее, и она ответила ему, что тоже его любит и согласна быть его женой.
Маша вскрикнула и пустилась догонять нашу ватагу.
Ребята на углу прощались с Пешковым. Подбежав, Маша протянула Алексею Максимовичу девятую ложку и сказала:
— Это вам… Вам надо теперь обзаводиться хозяйством.
Пешков взял ложку, немножко удивился, постучал ею по своей и, сунув себе в карман, подхватил Машу на руки и расцеловал. Девчонка вырвалась из его объятий и убежала, ни с кем не прощаясь.
Стенька с той улицы долго тряс руку Алексея Максимовича, не выпуская из своей. Он говорил:
— Пойдете со мной снегирей ловить в Молоканский сад? Я тайник достану длиной в три аршина. И манку найду. Пойдете?
