— Ты прав, — Тормунд ярл кивнул. — Кто бы ни был мужем моей дочери, сама она, как наследница моего звания, должна будет остаться в Северном замке.
Альвин молчала, чувствуя, что попала в западню. Возразить было нечего. Она навсегда прикована к своему зачарованному острову, и этих цепей не разобьет никакая доблесть. Наоборот. Ее доблесть теперь в том, чтобы нести эти цепи и даже не намекать, что она желала бы другого устройства своей судьбы. Как никогда не жалуется на свой ужасный и почетный жребий королева ледовых медведей…
— И никакой человек, у которого есть земля в другом месте, не годится в женихи для тебя, — добавил Эрлинг и выразительно глянул на Бергера. — Скажи, Бергер ярл, вот ты, например, разве смог бы остаться со своей женой на острове в море, когда тебя ждет престол твоего отца на Ветровом мысу?
— Не смог бы, — Бергер ярл качнул головой. — Мой отец уже дряхл, и через год-другой мне придется покончить с дальними походами и осесть в усадьбе, чтобы всегда быть готовым подхватить меч, выпавший из его руки.
— Вот видишь! — Эрлинг повернулся к Альвин.
Она была бледна: тот, кого она любила, объявил, что не может стать ее мужем. Но Эрлинг, который только того и хотел, от этого не стал более приятным.
— Не надо так горячиться, — умиротворяюще заметила Тора. — Впереди еще долгая зима, чтобы разобраться со всем этим. Кто-то думает, что рожден для большого мира, но оказывается, что маленький мир не может без него обойтись. Так для чего же на самом деле человек рожден — для того, в чем нуждается он, или для того, что нуждается в нем?
Никто ей не ответил.
Ночь каждый раз становилась все длиннее и темнее, колесо года катилось вниз, к самому дну, где солнце умрет и незамедлительно возродится заново. Люди жались к очагам, занимались домашней работой, слушали сказки быстро дряхлеющей Торы. К началу декабря она не могла уже и прясть, ее не слушались пальцы и она почти совсем ничего не видела, но голос ее оставался ясен, и она так хорошо помнила даже самые длинные и запутанные сказки, словно их действие разворачивалось прямо перед ее угасшим взором, видимое ей одной.
— Мое сердце тебе никогда не найти, так сказал великан королевской дочери, — рассказывала она, и гул непогоды за стенами сопровождал ее повествование, точно сам Ньёрд играл на струнах ветров. — Но если пройдешь ты два 'роздыха'* на восток от солнца, два 'роздыха' на запад от месяца, то попадешь ты на остров посреди моря. Пройдешь ты по острову и увидишь замок о трех золотых шпилях. Войди в ворота и увидишь широкий двор, а во дворе пруд, в пруду плавает селезень, а в клюве держит яйцо. А в том яйце мое сердце.
И Альвин чувствовала себя заключенной в эту самую сказку, откуда ей не найти выхода.
— Я прошел через десять морей и нашел тебя здесь, как в Ином мире, на острове посреди моря, — сказал ей как-то Бергер ярл. — С тобой, в твоем сказочном мире, я стал ребенком, готовым верить в чудеса, и древним героем, способным сражаться с чудовищами. И даже если мне придется уйти отсюда одному, мое сердце навеки останется здесь, как у того великана. И ты будешь той золотой уточкой, которая будет вечно его хранить.
— Так бывает! — приговаривала фру Хольмвейг, вышивая на покрывале цветущий шиповник, и в ее вышивке он делался гораздо ярче и пышнее, чем в лесах ее родины. — Люди приходят в сказку, встречаются там, но уходят в одиночку, как пришли.
— Но все-таки я не стал бы отчаиваться! — Бергер ярл улыбнулся и сжал руку Альвин. — Северный замок стоит на самом краю земли. Он так близок к небу, что здесь возможны любые чудеса.
— Например, Тора! — со вздохом отвечала Альвин и бросала взгляд на старуху, дремлющую возле очага. — Только это чудо что-то стало наводить на меня тоску!
Был уже конец декабря, опять приближался праздник Середины Зимы. В замке готовили пир, но в хлопотах перед этим, самым важным праздником в году, Тора уже не принимала участия. Бабушка Тора, как ее звали теперь дети, лишь иногда поднималась, чтобы посидеть у огня, и то больше дремала, поклевывая носом. Не выходя из дома, она все же ухитрилась простудиться и все кашляла, так тяжело и надрывно, что женщины качали головами и говорили, что «прямо сердце разрывается ее слушать». Огорченный Бьёрн поил ее отварами из трав и кутал в овчины, но сам понимал, что это мало поможет — от старости нет лекарств.
— Я тебя предупреждала, парень! — шепотом говорила ему Фрида, убедившись, что Тора опять спит. Впрочем, она могла бы и не шептать, потому что старуха уже совсем оглохла. — Я тебе говорила: неспроста это, что она так быстро росла и взрослела. А уж не знаю, из троллей она родом, из великанов или альвов, но она — не человек, и человеческой жизни ей не положено. Вот теперь ты и оставайся вдовцом в двадцать два года!
— А я все равно не жалею, — отвечал упрямый Бьёрн. — Я всегда буду помнить, какая она была! Я любил ее, и она меня любила, и я всегда буду об этом помнить! И мне все равно, кто она родом!
— А хорошо бы все-таки это узнать! — заметила Унн. — Жаль, она теперь уже не скажет. Если раньше и знала, то теперь совсем выжила из ума и все забыла!
Гудрун только поджимала губы. Ее сыну исполнилось полтора года и он резво ползал по полу вокруг очагов, играя с щенками. Он-то рос, как обычные дети, и проживет весь положенный человеку срок!
Вечером перед пиром, когда в зале уже готовили столы, Бьёрн подошел к Торе, чтоб разбудить ее и увести в каморку. Но она не отозвалась, не пошевелилась, когда он взял ее за плечо. Бьёрн притронулся к ее руке и охнул — рука уже коченела.
— Она умерла! — в ужасе закричал он, и вся прислуга в зале тут же столпилась вокруг него. — Она умерла, смотрите!
— В самом деле, умерла, — Фрида притронулась к векам старухи, и без того закрытым. — Улле, сдвинь вон тот котел, надо ее уложить как следует. А то закоченеет совсем, потом не выпрямишь. Ах, как не вовремя, в самый вечер праздника!
— Смерть не спрашивает, удобно нам или неудобно! — заговорили вокруг.
— Так что же, отнести ее в каморку? Или лучше в сарай на холод?
— Лучше в сарай. Завтра-то некстати будет заниматься похоронами.
— Йомфру огорчится. Она ее так любила.
— Ну, Бьёрн, не плачь! — Женщины утешали молодого вдовца, который рукавом вытирал слезы со щек. — Ты еще молодой совсем, новую жену себе найдешь. Обычную девушку, и будешь с ней жить сорок лет в любви и согласии!
Альвин, конечно, тоже опечалилась, когда услышала новость. Да и праздновать Середину Зимы с покойником в доме было неуютно, но все же она не решилась приказать вынести мертвое тело в сарай.
— Нынешней ночью мало ли какая нечисть рыщет в округе! — сказала фру Хольмвейг. — Положите-ка ее в сени возле кухни, пусть полежит до завтра. Мы все равно не будем спать, зато ее там никто не тронет.
Так и сделали. А наутро те, кто задремал после долгого пира, были разбужены громким криком женщин в кухне.
— Она, она… там! Смотрите! Смотрите! Скорее, все, все! — кричали, не помня себя, Унн, Хильда и Астрид.
Альвин, невольно ожидавшая еще какого-то чуда, с замиранием сердца, не зная, чего ждать, хорошего или плохого, выбежала в сени.
На моховой подстилке лежала груда темной старушечьей одежды, а в ней шевелилось что-то маленькое и живое. В первый миг мелькнула мысль, что туда забрался щенок или кошка, но куда в таком случае делось тело Торы? Неужели его унесла какая-то зимняя нечисть, такая сильная в самую длинную ночь года? А одежду, значит, оставила?
Преодолевая трепет и страх, Альвин наклонилась и ахнула. Внутри старухиной рубахи бил ножками новорожденный младенец, совсем крошечный, с красным сморщенным личиком, с кулачками меньше ореха. Вот он раскрыл ротик и требовательно заорал — должно быть, проголодался или напустил лужу в старухины рубашки.
— Гудрун… Нет, Ингрид! — с трудом соображая, крикнула Альвин. — Фрида, скорее, дай каких-нибудь
