было. А отчим — не вовсе он плох, хоть и не люблю я его, да и не любила никогда, — меня даже уйти звал. А как стала я с Антеро ночи ходить по лесам, Ристо и вовсе умом помрачился. Мне прохода не давал и с матерью ругался. А уж она-то как меня честила! Била даже. И сказаться некому было. Зато как Антеро появился — вот уж обхаживать меня начала. Она уж совсем было к свадьбе изготовилась — меня с глаз долой к Суолайненам отдать. Отчим-то к тому времени смирился уж, опять к матери вернулся да каялся все. А как Антеро ушел… Сам видишь, что случилось. Она для этого на него напраслину возвела.
Мирко не был ни удивлен, ни ошарашен. Это была та жизнь, о которой он знал не понаслышке. Знал, но не пробовал сам. И сейчас, когда довелось попробовать, все случалось как-то само собой, и он ничему не удивлялся.
— И в колодец ты потому намерилась? — спросил он.
— Нет. Действительно черное марево было, как крыло вороново, только много чернее. Все помню, как да что делала. И в том была уверена, что все делаю верно. А сама себе хозяйка стала только после того, как в глубь колодца глянула да испугалась.
— А Ахти говорил, что это отчим тебя со сруба снял.
— Снял? Он только что на двор вышел да меня на срубе увидел. Да и напугал, я чуть случаем в колодец не сорвалась. Тут-то он меня и снял. А мать и рада была — еще и колдовство на Антеро навесила.
— А в колодце что ты увидела?
— Не знаю. Жуть какую-то. Злобу. Холод. И будто еще тень какую. Как будто всадник огромный, черный весь. И конь тоже черный, страшный.
— А у нас в Мякищах, когда оленные люди приходили, один старый колдун говорил, что далеко на севере тоже тень всадника видят. И тоже злую.
— Вот как? — Хилка поежилась. — Отчего это, Мирко? Неужто я худое что-то сделала да это мне теперь наказание?
— Не думаю, — отвечал мякша. — Зло на землю спускается. С севера идет. Оттого и Антеро глупо сделал, что к северу пошел. Не сумеет он один этому противостоять. И если кто его и способен назад вернуть, то только ты.
— Хорошо ты говоришь, Мирко. Тебя послушаешь — легче становится. А может, и тебе никуда отсюда уходить не надо? Тебя здесь примут.
— Нет, Хилка, не останусь я. Здесь того нет, что мне надо.
— А что надо? — она спросила так же, как минуту назад, когда Мирко мог ответить «да», а ответил «нет».
— Я и сам толком не ведаю, — почти не соврал мякша. — Знаю лишь, что здесь этого нет — и все. — Он посмотрел на Хилку, она на него. Глаза сказали то, что почему-то стеснялись уста.
— И этим ты с Антеро схож, — промолвила девушка. — Иди, что ж сделаешь. Я тоже уйду, только вам- то сподручнее это было сделать. Девушке труднее.
Ночной разговор изрядно утомил обоих. Настроение и тон, меняющиеся каждый миг, бессонные ночи накануне, пустые тревоги, обманутые чаяния, необходимость постоянно держать себя в строгой узде наконец дали о себе знать. И Хилка сказала просто:
— Давай спать, Мирко. Я в горницу пока идти не хочу. Тиина спит — хоть над ухом кричи, до света не встанет. Я здесь останусь, а под утро уйду. С тобой спокойно. А мне еще целый год придется маяться.
— Оставайся, конечно, — уже засыпая, ответил он. — Руку дай. Как уходить будешь, я пойму.
Хилка вложила в его ладонь свою. Ночь взмахнула черным покрывалом, и сон спустился к ним свежим дыханием неба, мягким пушистым прикосновением закрыв усталые веки. Мирко снилась ночь — прозрачный силуэт прекрасной женщины, сквозь который видны были звезды. Она летела на юг, туда, где долина Сааримяки заканчивалась стеной черного леса.
Хилка, как и говорила, ушла еще до рассвета. Мирко открыл глаза, почувствовав движение ее руки. Она приложила к губам палец — молчи! Присела, поправила волосы, достала из игольника что-то и вложила ему в руку. Потом коснулась ладонью его век — спи, мол, — и бесшумно скользнула вниз. Мирко слышал еще, как выбрался из-под сена заспанный пес, как девушка гладила собаку и что-то говорила, а потом сон опять сморил его.
Второй раз он встрепенулся за мгновение до того, как Юкка Виипунен негромко сказал:
— Мирко, спишь ли? Пора.
— Иду, Юкка Антич! — Парень проворно соскочил с сеновала. Рядом что-то упало зазвенев. Мирко понял, что это тот предмет, который дала ему, уходя, Хилка. Он поспешно обернулся: на земле — хвала богам, никуда не закатилась! — лежала серебряная фибула — заколка для женского плаща. Это были все те же три камня на круге, соединенные в середине лучами. Знак напоминал солнечное колесо и громовый знак сразу, но не был ни тем, ни другим.
— Отколь вещь такая? — поинтересовался Юкка, заметив вещицу. — Нынче ведь редко подобное сыщешь.
— У купцов заезжих выменял, — соврал Мирко. — А здесь у Кулана такую видел. Только вот что значит, не пойму.
— Этого тебе и Кулан не скажет, — ухмыльнулся Юкка. — Колдун разве, да и то не наш Калеви. Как пойдешь к югу, так на Смолянке островок есть — весь ивой да березой зарос. На островке том колдун живет, старый очень, он может сказать. Так что, пойдем заклинания творить?
В руках Юкка держал кожаный мешок. По его очертаниям Мирко понял, что в нем находятся гусли, какие бывают у хиитола, — кантеле. Но сказал Юкка эту фразу столь буднично, что парень только и нашелся, что ответить рассеянно:
— Пойдем, а куда?
— Не близко, но и не далече. За озеро, на ручей. Место там есть хорошее.
Они пошли со двора. Пока Мирко умывался у колодца, Анти и Юсси уже смекнули, что главный хозяин с гостем, щедрым на ласку, куда-то собираются, и тут же выразили охоту пойти с ними, вращая хвостами и делая масленые глазки.
— Возьмем их? — засмеялся нехитрым собачьим вывертам Мирко.
— Отчего нет? — ответил Юкка, почесав бороду. — Кулан говорил — уж не припомню зачем, — что взгляд собаки невидимых духов, которые навредить хотят, отгоняет.
— Тогда пошли, — бодро отвечал Мирко.
Сон под открытым небом все же восстанавливал силы куда лучше, чем ночлег в доме. Несмотря на то, что спал опять мало, он чувствовал себя отдохнувшим, а все беды вчерашнего дня больше не казались такими уж великими. В кармане лежала серебряная застежка — подарок Хилки. «А что, — вдруг подумал Мирко. — Вот если не найду я на свете ни Рииты, ни хода к ней, а у Хилки с Антеро не сладится меж тем. Вернусь тогда, пожалуй, к ней». Он прекрасно знал, что не сделает так никогда, но с этой думой почему-то было легче.
Утренний полусвет наполнял долину. Над озером медленно клубился пар. Стояла удивительная тишина, нарушаемая иногда лишь обычными для этого времени звуками: мычанием коровы, стуком калитки, поскрипыванием колодезного ворота. Третьи петухи еще не пропели. На душе у Мирко было хорошо, и верилось, что этот день будет славным и принесет ему удачу в дальнем пути.
Они спустились к озеру и повернули направо. В отличие от песчаного левого берега, правый был травянистый, местами поросший тальником.
— Скажи, Юкка, — решился спросить Мирко, хотя разговаривать до свершения обряда не полагалось, — а к чему это у вас решили тын возводить? От кого оборону держать вздумали в такой глуши? Или мы на севере еще не слышали ничего? Может, враг какой новый явился?
Юкка, по обыкновению, усмехнулся в бороду:
— У кого карман тугой, тому всегда за него страшно, коли ни мечом, ни луком, ни песней заклинательной не владеет. Сколько знаю, войны в Чети, да и севернее, с тех времен, когда здесь ругии и вольки жили, не было. И быть не обещает. Разбойники, те в глуши сидят, нос высунуть боятся. Кулан, как разбогател, так развернулся, что, почитай, верст на тридцать вокруг Сааримяки ни единого лихого человека не сыщешь. А тын возвести, я полагаю, он для вида больше решил. Сам посуди, Мирко: приезжает купчина, видит — село богатое, вокруг крепость, ров. Купец — житель городской, в сердце сразу такое привечает. Приезжает домой — всем рассказывает. А кому купец рассказывает? Своим же, купцам. Смекаешь?
